когда-то пенял мне за то, что укрываю хорошие тексты от общественности
тогда это был Д. Быков
а как А. Генис? особенно в конце
-
"Последний византиец
Памяти Милорада Павича
Книги Павича мне всегда напоминали Венецию. Ей тоже
посчастливилось родиться в условиях максимального принуждения. Венеция завелась в фантастической тесноте. Венеция — игра, ребус или кроссворд, заставляющий мастера вписывать дома и дворцы в строчки каналов. В доведенных до абсурда географических условиях проявилась замечательная самодисциплина
культуры: искусственные ограничения обернулись апофеозом формы.
Живя по соседству, Павич перенял опыт адриатического чуда. В поисках освобождения от сношенных литературой форм он взял на себя повышенные обязательства — в интересах свободы заключил себя в каземат. Его книги — своего рода
Венеция: жесточайшая организационная структура не мешает величайшему авторскому произволу. Так, сочиняя книгу-словарь, Павич развязал себе руки, смиряя хаос абсурдом. (Нет книг абсурднее энциклопедий, расставляющих предметы, имена и понятия в мнимом порядке.) В сущности Павич работал с литературой
второго уровня, со словесностью, уже успевшей отказаться от завоеванной свободы и добровольно подставившей шею под новое ярмо.
«Все книги на земле имеют эту потаенную страсть — не поддаваться чтению», — проговаривается Павич в конце своего головоломного «Пейзажа, написанного чаем».
Чтобы затормозить читателя и сломать автоматизм чтения, Павич изобрел письмо иероглифами, каждый из которых сам по себе затейлив и увлекателен. Роман складывается из отдельных фантастических микрорассказов, составляющих генеральный сюжет, который никак не поддается пересказу. В каждую книгу вставлен
разрушительный механизм, мешающий выстроить текст в линейное повествование.
В стандартном романе есть история, хотя бы ее контуры, которые автор наносит беглыми чертами, а затем заполняет объемы красками в меру изобретательности и таланта. У Павича сюжет как музыка: его надо переживать
в каждую минуту чтения. Стоит только на мгновение отвлечься, и мы неизбежно заблудимся в хоромах этой дремучей прозы. Таким образом личное время читателя включено во время романа. Читатель — как актер, который и играет, и проживает положенные ролью часы на сцене, старея ровно на столько, сколько
длится спектакль.
Пока мы следим за каждым узором-предложением, общее — «история» — теряется: за деревьями мы не видим леса. Мало того, «дерево» ведет нас не только вдаль, но и вверх — на него можно взобраться, чтобы взглянуть на открывающуюся панораму. Каждый элемент прозы Павича —
саженец, причем бамбука — уж больно быстро растет. В любом из его сравнений — замысловатая притча, в эпитете — намеченная легенда, в абзаце — свернувшийся фантастический рассказ. Все это гротескное изобилие срастается в одну массивную криптограмму: печь из изразцов, каждый из которых одновременно и
картинка, и часть живописного панно.
Сам Павич предпочитал архитектурные сравнения: роман как собор или мечеть. Его книги можно обойти с разных сторон, чтобы бегло осмотреть, но можно сосредоточиться на какой-нибудь детали — портал, орнамент, химера, каменная резьба. Избыточное
содержание тут так велико, что у нас еле хватает сил и воображения, чтобы удержать в памяти картину целого. Тут-то автор и приходит на помощь, предлагая читателю кристаллическую решетку в виде словаря, кроссворда или какой-нибудь другой семантически пустой формы. Для писателя соблазн этих структур в
том, что они позволяют вогнать материал в жесткие рамки, не выстраивая при этом линейного сюжета. Композиция здесь задана не автором, а чужой, существовавшей до него формой. И чем она строже, тем больше свободы у автора и его героев. Он строго соблюдает не им придуманное правило — следит, чтобы
герои в нужных местах пересекались. Зато в остальном он волен — повествовательная логика, сюжетная необходимость, законы развития характера, психологическая достоверность, даже элементарная временная последовательность «раньше — позже» — всего этого у Павича нет. Он счастливо отделался от презумпции
реализма, которая создает из книги иллюзию мирового порядка — с началом, серединой и концом, и навязывает автору изрядно скомпрометированную роль всемогущего творца.
Новаторство Павича подчеркивает неожиданная связь с семейными сагами «мыльной» оперы: бесконечно запутан клубок
родственников, людское тесто, которое автор месил прямо-таки со злорадным азартом. «Семейная» клетка разбухает по всем направлениям — герои плодятся, раздваиваются, повторяются, отражаются, превращая текст в генетическую шараду. От этого генеалогического баньяна не просто добиться ответа на простые
вопросы: кто кого родил, любил, убил.
Нам трудно уследить за героями и уж тем более понять их, потому что приключения разворачиваются не только в пространстве, но и во времени. Созданная Павичем литературная форма требовала организации текста на более сложном уровне. Временные
координаты тут наделяются пространственными характеристиками: персонажи могут жить во вторнике или в пятнице — не когда, а где. Павич ищет ответа — истины, порядка, гармонии, Бога — не в пространстве, а во времени, не на небе, Земле или в преисподней, а в истории, спрессовавшей вчерашний,
сегодняшний и завтрашний день.
Он и сам такой. Когда «Хазарский словарь» обошел и покорил мир, Павича назвали первым писателем третьего тысячелетия, но сам он тянулся к рапсодам, аэдам, Гомеру, к той литературе, которая была до книг, а значит, сможет выжить и в постгуттенберговском мире
— когда и если — их снова не будет.
Обедая с Павичем в Белграде, я попытался заказать из меню мастера: «Порция седой травы, два раза по миске божьих слез, один взгляд в панировке с лимоном». Меня не поняли, что и неудивительно.
Проза Павича не на каждый день: она
изъясняется языком цыганской гадалки. Единица его текста — свернутая сказка. Он — рассказчик кошмаров и игрок архетипами. В этой роли Павич уникален. Но все же в его прозе есть нечто нам знакомое: сквозь перевод тут, если угодно, просвечивает славянская душа. С Павичем нас соединяет общий корень
мысли. Ее ходы причудливо, но отчетливо повторяют полузнакомые, полузабытые и все-таки родные мотивы. Вслушайтесь в эти настоянные на Достоевском и Розанове афоризмы: «Бог — это Тот, который Есть, а я тот, которого нет». Или так: «Все для народа, ничего вместе с народом».
Такая связь —
не от хорошей жизни. Как справедливо и не без зависти считают американские критики, все разновидности «магического реализма» растут лишь в тех неблагополучных краях, где натурализм и гротеск, реализм и фантастика перемешиваются в мучительной для жизни, но плодотворной для литературы пропорции.
Лучшее рождается в момент кризиса. Самое интересное происходит на сломе традиционного сознания, когда органика мира пошла трещинами, но держит форму: уже не глина, еще не черепки. Новую литературу создают те, кто попал в зазор между естественным и противоестественным. Так появились не только книги
Маркеса и Рушди, но и Сорокина с Пелевиным. Павич — им всем родня: он работал с тем материалом, с которым сегодня живут в России.
Собственно, Павич и сам мне это говорил, объясняя свой безмерный успех у русского читателя.
— А в газетах пишут, — набравшись наглости, сказал
я, — что вы — последний коммунист. Правда?
— Нет, я — последний византиец, — непонятно объяснил Павич и повел на спектакль, поставленный по «Хазарскому словарю».
Театр в разоренной войной и тираном столице покорял щедрой роскошью. Он являл собой многоэтажную жестяную
воронку, выстроенную специально для постановки. Из подвешенного к небу прохудившегося мешка на голую арену беспрестанно сыпались песчинки, бесчисленные, как время. Борясь с ним, спектакль, ветвясь, как проза Павича, оплетал консервную банку театра. Понимая все, кроме слов, я с восторгом следил за
созданием мифа.
недавно выкладывала здесь отрывок из М. Павича ... не могу сказать, что я от него в восторге....
а как эта статья? букв конечно много
я полюбила жанр литературной критики или типа того
и скоро смогу питаться им вместо
литературы
как могу наесться, читая рецепты блюд
а еще шибче жанр - критика литературной критики, ШУ тут как-то выдал
ага
давно почитываю
а как он про тунца на Снобе,ру-
"Ради этого супермаркета 15 лет назад я перебрался из Манхэттена на другую сторону Гудзона. Единственный на всем восточном побережье, он торгует
той же снедью, что в Японии. Я однажды сравнивал и установил тождество. В Токио лишь тележки меньше, словно коляски для кукол. Впрочем, у нас тоже цены кусаются, что не останавливает заезжих японцев, которые оставляют в кассе по тысяче за один раз. Сам я из осторожности хожу сюда пешком, чтобы много
не унести. А соблазн велик. То жареный угорь в сладком маринаде, то салат из скользкой медузы, то свежая паста мисо для супа, то рисовый пудинг мочи, который сколачивают в огромном чану деревянной палицей. Ну и, конечно, в сезон, как сейчас, на полке появляется «король ноября» — мацутаке, рыжий
грибок, дороже шампанского. Его пекут в глиняной, как чайник, жаровне и вкушают молча, чтобы не упустить аромат и настроение осени. Пушкину бы понравилось.
В воскресенье, однако, о тонкостях речь не шла. Тугая толпа вломилась в магазин, чтобы принять участие в ритуальной разделке
специально привезенного на самолете тунца.
Труп, уже без головы, лежал на украшенном эшафоте. Вокруг него ходил профессиональный рыбак, представлявший улов, не скрывая восхищения противником. Он походил на матадора, уложившего быка и теперь хвастающегося подвигом. Рыба и впрямь была
чудом природы. 15 лет она, как «Наутилус», провела в семи морях, нигде не задерживаясь. (Тунец должен двигаться, чтоб не умереть). «Этого, — объяснил рыбак, — поймали правильно: не сетями, где напуганный косяк уродует себя в тесноте, а в единоборстве — на удочку. Последнюю неделю рыба прожила в
прибрежных садках Испании, где вместо обычного меню из водянистых кальмаров ела деликатесы — сельдь и сардины».
Как известно, чем лучше мы относимся к животным, тем они вкуснее. Когда пришла пора в этом убедиться, на спину 2,5-метрового тунца вскочил пожилой японец с тускло сверкнувшим
мечом. Первым взмахом он отсек рыбью ключицу. Ее унесли сразу, видать, директору. Потом с хирургической точностью самурай рассек тело пополам, обтер меч и, коротко поклонившись, ушел восвояси, в Японию. Теперь на тушу набросились помощники. Длинными ложками они соскоблили мякоть с хребта. Это прежде
меня расхватали знатоки. Вслед пошла алая спина — на суши. И, наконец, ножи дошли до живота: «чу-торо» — розовый ломоть с бледными прослойками, «о-торо» — сероватое брюшко тунца и драгоценный фокус праздника.
Схватив, сколько успел, я, урча, донес покупку до дома, чтобы правильно
съесть. Такую рыбу нельзя, как это часто делают гайтаны-варвары, ни с чем смешивать. Соевый соус ей нужен не больше, чем черной икре. И уж тем более преступна мысль о хрене васаби, который нужен лишь тем, кого отпугивает сырая рыба (пусть едят воблу). Единственное дополнение — ломтик маринованного
имбиря, чтобы оттенить паузы. Единственный гарнир — безраздельное внимание. Чем дороже кусок, тем труднее уловить его вкус. Красная часть тунца отдаленно напоминает семгу до засола. Белая — ближе к мороженому. Жирную плоть не нужно жевать — она тает на нёбе, как капли дождя. Это — не вкус, а призрак
вкуса, может быть, его мираж. Чтобы осознать и зафиксировать ускользающий эффект, нужен не повар, а традиция.
В древней Японии есть особенно было нечего. Нищая буддийская страна, где рис считался роскошью, а мясо — грехом, только в море отводила душу (ее японцы, кстати сказать, помещают
не в груди, а в животе, что объясняет процедуру харакири). Поэтому в Японии нет рыбных ресторанов — все рестораны рыбные. Но тунец и в их застолье играет главную — шаманскую — роль. Завораживая и опьяняя, он переносит нас на тот первобытный пир, что располагался между охотой и жертвоприношением."
Вы имеете в виду тот отрывок из "Ящика для письменных принадлежностей?"
он там еще и с духами накосячил, перепутав Жан Поль Готье с Амариджем Живанши
Ага. Про духи он спокойно мог косячить, я все равно в них не
разбираюсь.
У меня все из головы вылетает потому, что или дарят, или я подхожу к консультанту и мы долго нюхаем. Даже не в состоянии запомнить то, чем пользуюсь сейчас.
А по поводу Живанши, есть такая красная коробка - вот это жуткая вонь-тараканоморка. Бухгалтер с моей бывшей работы ей
пользовалась, причем поливалась обильно, у меня просто глаза на лоб вылезали. Только поэтому и запомнила.
даже не знаю, что и сказать, Перемена :-)
обычно я воспринимаю тексты как некие музыкальные произведения с различной ритмикой...
если повезет :-) ,он проигрывается легко, плавно и
непринужденно..заставляя восхищаться виртуозностью музыкальных глиссад ...а этот (для меня).... как вредная партитура, при проигрывании которой на сочетании определенных нот постоянно спотыкаются пальцы :-) ничего с собой поделать не могу
обычно я воспринимаю тексты как некие музыкальные произведения с различной ритмикой...
если повезет ,он проигрывается легко, плавно и непринужденно..заставляя восхищаться виртуозностью музыкальных глиссад ...а этот (для меня).... как вредная
партитура, при проигрывании которой на сочетании определенных нот постоянно спотыкаются пальцы
Внимание! сейчас Вы не авторизованы и не можете подавать сообщения как зарегистрированный пользователь.
Чтобы авторизоваться, нажмите на эту ссылку (после авторизации вы вернетесь на
эту же страницу)
