«У Путина есть миссия»: Алексей Венедиктов рассказал, почему Владимир Путин остается у власти

Главный редактор радио «Эхо Москвы» Алексей Венедиктов прилетел в Екатеринбург с лекцией для «Дилетантских чтений». В интервью E1.RU он рассказал, как будет пробиваться в Госдуму Евгений Ройзман, объяснил, почему Владимир Путин останется у власти после президентских выборов 2024 года, а также предсказал новый сезон споров из-за Сталина и рассказал, как коммунисты возвращают потерянную популярность.

— Бывший мэр Екатеринбурга Евгений Ройзман в эфире «Эха Москвы» объявил, что пойдет на выборы депутатов Госдумы в 2021 году. Для этого ему надо либо собирать подписи избирателей, либо найти себе партию, которая не побоится выдвинуть его на выборы. И то и другое сейчас представляется практически невозможным. На что он рассчитывает?

— Я Евгению, во-первых, друг, во-вторых, работодатель, но не пресс-секретарь. Поэтому как наблюдатель за общеполитическим процессом могу сказать, что у него хорошие отношения с «Яблоком», некоторыми другими партиями, и у него будет скорее трудность выбора, чем его отсутствие. Вероятнее всего, он пойдет от партии, это легче.

— У него уже была одна попытка выдвижения от «Яблока» — не получилось, а в истории со строительством храма святой Екатерины он выступал за строительство, но предупреждал, что надо посоветоваться с народом. Такая взвешенная позиция не скажется на его электоральном рейтинге?

— Была, да, теперь будет другая попытка. В любом случае, я думаю, что такие люди, как Евгений Ройзман, в Думе совсем не помешают. Чтобы ответить на ваш вопрос, надо знать внутренний рынок. Мне в Ройзмане всегда нравилось, что он ищет компромиссы в интересах разных групп, я подчеркивал это в разговорах с кремлевскими собеседниками.

В Екатеринбурге все признали, как я понимаю, результат опроса — это и есть компромисс. Я наверняка этого не знаю, но думаю, что Евгений Вадимович в этом поучаствовал.

Кстати, как турист, конечно, я хотел бы, чтобы ваш храм был на воде. Потому что я смотрел картинки с планом размещения храма на острове и прогнозировал, что туристы хлынут, потому что этого нет нигде.

— А что вам отвечали собеседники из Кремля, когда вы рассказывали про Ройзмана?

— Мы сидим, выпиваем, чего они ответят? Ответа это не требует. Они спрашивают мою точку зрения на людей, с которыми я общаюсь, а они нет. Но это, может быть, добавляет в копилку понимания в Кремле некоторых факторов, которые они не видят. А, может, не добавляет. Никогда этого не знаешь.

— Ройзман в интервью E1.RU рассказал, что зарабатывает 200–250 тысяч рублей тем, что ведет передачи на «Эхе Москвы», пишет статьи в журнал «Дилетант», который вы основали и читает лекции. Вы ему столько платите?

— Мы ему далеко не столько платим, в Москве вообще нет таких зарплат за еженедельную программу и ежемесячную статью. Думаю, основной доход — это лекции. Мы приглашали его на «Дилетантские чтения», на него раскупали билеты как горячие пирожки. Его историко-социологические взгляды востребованы, как и он сам.

— Защитники сквера говорят, что отстояли его. Если подумать — при чем тут они, ведь разрядка началась только после заявления Владимира Путина о том, что надо посоветоваться с жителями. К этому моменту в сквер уже стягивали спецназ с техникой, напряжение росло и только после слов президента спало. То есть протестующие ни при чем?

— Это не так. Если бы не было протестующих, Путин не сказал бы эти слова. Он в этой истории [только] один из институтов. Но вся эта процедура со стоянием [в сквере], обсуждением, новым стоянием — очень полезна для России. Вы показали пример, как то, что начинается с противостояния разных групп горожан, разрешается в результате тяжелого и болезненного компромисса.

— Но конфликт не исчерпан, людей продолжают судить за события в сквере.

У протестов в сквере есть шлейф, так же как и в московском деле: кого-то вытащили, а кто-то уже пошел по этапу. Надо просто продолжать этих людей вытаскивать. Одни сажают, другие вытаскивают.

— Выборы мэра в Екатеринбурге отменили полтора года назад, с тех пор общественники и политики предпринимают разные меры, чтобы выборы мэра в Екатеринбурге вернуть. Как в Москве относятся к возвращению выборов мэров в крупных городах?

— Я думаю, что это возможно при условии, если, как говорит Путин, самоуправление будет встроено в вертикаль. Если это будет глобальная реформа и выборы мэров в обязательном порядке введут во всех городах, одновременно произойдет присоединение самоуправления к вертикали власти, практически изменение Конституции. Потому что отрегулировать отношения губернатора с мэром очень тяжело, в этом противостоянии могут пострадать горожане.

Я сторонник избрания мэров. Мы видим, как назначенные сити-менеджеры тут же вступают в конфликты с губернаторами, так как их кресла обязывают это делать. Какая тогда разница, избирается мэр или нет? А разница в том, кто твой начальник и перед кем ты отчитываешься: перед избирателем, или перед губернатором, или депутатами.

Отдельные города могут вводить прямые выборы мэров, но это вопрос доброй воли этого региона: губернатора, Законодательного собрания, муниципального собрания. Это не запрещено, но губернаторам в Москве говорят: это ваши риски. А кто из губернаторов сейчас хочет пойти на риск?

— Путин не сможет участвовать в выборах 2024 года, уйдет ли он на политическую пенсию?

— Почему вы решили, что не сможет? Возможны всякие решения. Я абсолютно уверен, что если позволит здоровье и будет желание, то Путин будет первым лицом в государстве независимо от того, как этот пост будет называться. Пока ничего не показывает обратного.

У него после [присоединения] Крыма, с моей точки зрения, появилось понимание миссии. Она в том, чтобы Россия была равной, как раньше, США, Евросоюзу, Китаю. Пока миссия не выполнена, уход означает дезертирство, так, мне кажется, он думает. А дезертиров он не любит. И никогда не сможет подумать о том, что он дезертирует, чтобы хорошо и сладко пожить, а страна останется под санкциями и с такой экономикой. Он не видит возможности уйти в 2024 году, потому что миссия не выполнена. А поскольку я понимаю, что эта миссия не может быть выполнена никогда, — делайте выводы.

— Выборы в Госдуму в 2021 году, по-вашему, будут конкурентными?

— Смотря что называть конкуренцией. Если считать, что сейчас второй партией становятся коммунисты, которые подбирают под себя все протесты: экономические, экологические, культурные, то в этом смысле выборы могут быть конкурентными.

Если мы имеем в виду конкуренцию сил, которые не представлены в региональных и федеральном парламентах, то, мне кажется, ситуация будет ужесточаться, и дай бог сохранить тот уровень, который есть сегодня. Я вижу тренд на ужесточение регистрации на выборах, может быть, именно московская кампания (выборы в Мосгордуму-2019, ознаменовавшиеся массовыми протестами из-за многочисленных отказов в регистрации кандидатам от оппозиции) вызвала этот тренд на ужесточение.

Но пока об этом говорить рано. До начала кампании еще год как минимум.

— Вы сказали, что коммунисты станут второй партией, а как дела у первой? Многие наблюдатели говорят, что у «Единой России» в последнее время снижается влияние, рейтинги доверия падают.

— Значит, это политизированные наблюдатели. С социологической и математической точки зрения за полтора года до выборов мы видим две истории. Первая: на сентябрьских выборах все 18 губернаторов, которые шли при поддержке «Единой России», избраны или переизбраны в первом туре. Вторая история: все внутренние опросы, в том числе те, которые проводят для Кремля, показывают, что электоральный рейтинг «Единой России» — 32–34 процента. Это означает, что если «Единой России» удастся мобилизовать свой электорат, то они вполне подойдут к 49 процентам по списку.

— Кто голосует за «Единую Россию»?

— Бюрократия, которая хочет стабильности и несменяемости власти, с членами их семей — это серьезная часть российского общества, которая легко мобилизуется на выборах. И еще это, как ни странно звучит, — обнищавшее население, люди, которые многое потеряли. «Единая Россия» в последнее время ушла в социальную повестку. Единороссы записывают на свой счет все социальные льготы, которые дает государство. Поэтому «Единая Россия» не в фаворе у тех слоев населения, которые не имеют льгот.

— На «Дилетантских чтениях» вы рассказываете про пакт Молотова-Риббентропа. Впереди юбилей Победы, в такие периоды в обществе всегда чрезвычайно обостряется дискуссия про Сталина. Одни хотят ассоциировать его с победой, другие категорически против. Почему власть не выскажется на эту тему однозначно?

— Потому что у власти нет однозначной позиции по поводу Сталина. То поколение, которое сейчас в Кремле, — мои ровесники. Мы росли в дуализме: да, были жертвы, но была победа в войне. В человеческой психологии событие всегда должно ассоциироваться с личностью. При Горбачеве, потом при Ельцине пытались такой личностью искусственно сделать «маршала Победы» Георгия Жукова. Но не пошло. Потому что люди, которые пережили и переживают турбулентность после 1987 года, мечтают о стабильности, спокойствии, порядке. И мифологический

Сталин как мифологический герой — герой орднунга. И на это накладывается желание персонализировать победу. Я очень хорошо понимаю, как это происходит в головах, люди в это искренне верят.

Году в 2013-м я спросил Путина на Прямой линии в первый раз публично, не кажется ли ему, что в его правлении появляются сталинские нотки. Он так возмутился! Было видно, что это сравнение ему некомфортно.

Мы понимаем, что для Владимира Путина корень его легитимности — в Победе. Корень исторической легитимности России, Советского Союза — в Победе. Никакого другого события нет.

Поэтому Путин и не знает, что ему делать с этим отношением к Сталину. На мой взгляд, он относится к этому очень настороженно. Тем более что сейчас главная оппозиционная партия — коммунисты — идет влево и поднимает портреты Сталина.

— Недавно один молодой человек сказал мне, что радио — это «ветхий нафталин». Вы чувствуете, что радио устаревает?

— «Ветхий нафталин»? Но когда у тебя только в Москве миллион слушателей и на твой сайт приходят ежедневно 780 тысяч «уников», значит, кому-то и нафталин нужен. Мы же не для себя любимых это делаем, мы создаем продукт. Поэтому я готов торговать нафталином, если он имеет спрос. Иди, поторгуй чем-нибудь другим.

— Какое будущее у радио?

— Когда рождалось телевидение, все говорили: «радио умерло», когда появился интернет — «радио умерло», когда рождались соцсети — «радио умерло». Конечно же, радио меняется. Мы понимаем, что сейчас в разговорном радио люди предпочитают интонацию, а не смысл. И в этом есть успех некоторых шоу на телевидении. Не важно, что люди кричат друг на друга, важно, что они ведут себя, как клоуны. Этот элемент перехода из содержательности в форму нужно учитывать.

Я до сих пор не знаю, что мне делать с соцсетями сотрудников. В 2014 году на собрании журналистов приняли кодекс поведения журналистов в соцсетях. Я его не ввел в устав редакции, а сейчас он безнадежно устарел. И я не знаю, что делать. С одной стороны, то, что они пишут в соцсетях, часто вредит имиджу радиостанции. А с другой стороны, что с этим можно поделать, как эту волну можно оседлать?

На эту тему мы дискутировали с президентом Лукашенко. Он мне сказал: Леша, давай встанем плечо к плечу, оседлаем эту мутную волну дезинформации и анонимности. Я ответил, что мы, конечно, можем встать плечом к плечу, профессионал в радио и президент страны.

— Кстати, закон о суверенном интернете, который вступил в силу с 1 ноября, он о чем? О безопасности страны или о том, чтобы ограничить свободу доступа к информации?

— Нынешняя команда и президент — фанаты контроля. Там, где есть неподконтрольные зоны, они не понимают, как с этим быть. И пока они не понимают, первое дело — ограничить и запретить, поставить барьеры. Это реакция людей с определенным мышлением. Раз неподконтрольно — давай запретим или ограничим. Так они и делают.

Меня это не удивляет, но я же не знаю, как будет развиваться интернет, как он будет пробивать эти барьеры, а я думаю, что он будет пробивать.

— Нынешнюю молодежь старшие часто называют «поколение ЕГЭ», имея в виду, что для сдачи Единого госэкзамена много ума не надо. Вы учитель, вы общаетесь со студентами — это справедливое отношение?

— Я сейчас как Big Data: до введения ЕГЭ в десяти престижных московских вузах 64 процента студентов были москвичи, 36 процентов — приезжие. Сейчас цифра поменялась ровно наоборот. ЕГЭ можно обвинять в чем угодно, но он создал социальный лифт — доступ провинциальных школьников в крупнейшие вузы страны. Если относиться к ЕГЭ как к социальному лифту, который позволяет людям поступать, — это большой плюс, это поднимает мобильность, помогает выявлять более способных людей. ЕГЭ — это то, что связывает страну.

— В завершение скажите, за чем следить в политике, чтобы понимать, к чему мы идем?

— Надо следить за следующим поколением политиков (я его называю «поколение министра Орешкина») и за поколением губернаторов, которым сейчас 37–45 лет. Смотрите, что это за люди, с каким багажом они идут в высший эшелон власти.

Вторая история — Украина. Это центральная история для России, потому что в зависимости от наших отношений с Украиной будут строиться наши отношения с другими странами. Это такие «Балканы 21 века», «мягкое подбрюшье Европы». Я внимательно слежу за Украиной, Беларусью, Молдовой, потому что мне представляется, что это важно.

Третье — взаимоотношение России с США и Китаем и место нашей страны между этими странами и рядом с Евросоюзом, конечно же. Потому что лет через 10 и китайская, и американская платформы как образ жизни и образ производства начнут захватывать мир. Вопрос, сумеют ли Россия и Евросоюз построить третью платформу с другим образом жизни и способом производства. Мир меняется на глазах, и за этим очень интересно наблюдать.