Милан Кундера.«Книга смеха и забвения»

И смех оставил после себя рябиновую горечь...

Мой смех звучит во мне, как далёкое эхо каких-то полузабытых ощущений. Есть такая злая шутка: «Кто в армии служил, тот в цирке не смеётся». А так получается, что из армии — сразу в цирк. Из мира слежки и подотчётности — в мир обязательной прогрессивности и секса. Пережив катаклизм и смертельную опасность, иногда начинаешь смотреть на жизнь как на подарок, а иногда — только и чувствуешь, что горечь смеха, глядя на окружающий тебя рай. Кундера ощутил этот смех в легкомысленной Франции, слабо себе представляющей, что такое русские танки на пражских улицах.

Это — пустой смех ангелов. Ангелы хранят мир. Для себя. Ангелы — дети, которые играют с нашими повзрослевшими душами, жестоко играют, пока мы глядим на них, умиляясь. Они хотят нас и ненавидят. Как девочка, соблазнившая мужчину (или женщину) и обвинившая его (её) в растлении. Странно, что этот мотив звучит всё чаще (вспомните хотя бы Рейку из «Норвежского леса» Мураками).

Мы заняты в смешных повторяемостях, а дети не устают от одних и тех же движений, в отличие от нас. Но зато нам достаточно упавшей шляпы — в могилу на похоронах, во время речи оратора, или просто — переглянулись между собой мужчины, вдруг как бы со стороны увидевшие оргию, в которой участвуют; нам этого всего достаточно, чтобы увидеть повторяемости и рассмеяться. От понимания пустоты и никчемности этих повторяемостей. (Как тут не вспомнишь образ пляски св. Витта — бессмысленных тело-духо-движений, о которых всё твердил Мамардашвили, только он от этого печалился, а Кундера — смеётся.)

Вернёмся снова к образу армии (заставляет книжка вспомнить об имперской слепой танковой мощи): «Выкопай, потом закопай. — Зачем? — Солдат должен быть занят. Чтоб наработался» Или чтоб ангелы наигрались. И чтоб у нас, у героев (читая Кундеру, незаметно входишь круг действия героев книги, да он и сам там постоянно), вышибло память от отупения, чтоб ни личной истории, ни истории страны — пусть всё исчезнет. Или пусть мы почувствуем литость, тонко пойманное чешским языком чувство раздражения от собственной несостоятельности и ничтожности.

«Одно из самых обычных лекарств против собственного убожества — любовь». Обычное лекарство...Нормальное. Нам понятное. Наше. Моё. Это — мои письма. Это женщина, держащая жезл всю ночь, восхищённая и влюблённая. Моя совесть, наконец, личная и историческая.

Это отсутствие объяснений и доказательств, отсутствие секса-победы-демонстрации-самолюбования. Ангелам этого не понять. Они не хотят, чтобы я помнил. Потому что тогда возникает время и мир. Тогда возникает Родина. И ревность ангелов.

Но если у меня отнимают мир, я сам стану миром, и тогда все противоречия снимутся силой моей памяти-знания-неповторимости. И каждый поцелуй, и каждый танец будет последним и вечным. И я не откажу себе в удовольствии чувствовать в этом мире человеческую мудрость Милана Кундеры.

И тогда я пройду по одному из вариантов своей души и почувствую, что с каждым шагом всё более изумляю ангелов и заставляю их перестать смеяться.