В моей душе осадок зла и счастья старого зола…

В субботу, 30 марта, один из первых советских рок-бардов Константин Никольский отыграл концерт в ОДО. Товарищи, не могу молчать!

Оно, конечно, дареному коню в зубы не смотрят. И я вполне так благосклонно приняла в дар пару билетов на концерт Константина Никольского: ну, типа, бесплатно же… а где нас радость подстерегает – неизвестно, так что – почему бы и не взять… Но конь этот оказался троянским, увы…

Последний раз я была в ОДО в 1989 году. К тому времени Константин Никольский, тогда уже взрослый, 37-летний музыкант, закончил свое недолгое сотрудничество с «Воскресением». Его главные нетленки были еще впереди. А мы с Катькой, две восьмилетние соплюхи, жившие на задворках ОДО, всю ту весну пускали наперегонки спички в тротуарных – в ледке – промоинах и выковыривали из-под оседавших черных сугробов чуть заржавевшие десятчики. Мы отчищали их до блеска зубной пастой, аккуратно высушивали на подоконнике и складывали в заветный спичечный коробок. А потом, когда коробок распух и перестал закрываться, мы с Катькой пришли в буфет ОДО.

Та еще была парочка: я и Катька. Шмыгающие носы, коричневые, сбирающиеся в гармошку колготки, самосшитые юбки, руки в цыпках (те самые десятчики – из-под черного снега). Отворив тяжелую дверь, мы вошли в Буфет. Постояли на пороге, потолкались локтями и робко уселись за накрытый тяжелой скатертью стол. К нам подплыла огромная женщина-лебедь в крахмальном кокошнике:
– Девочки, вы с кем?
– А мы… мы сами…
– Вы, что ли, заказывать будете? – тут женщина-лебедь скептически колыхнула гребнем-кокошником.
– А у нас вот… у нас есть… – я выковырнула из кармана синенькой своей курточки тяжеленький, изрядно замусоленный коробок и шикарно так чпокнула его об стол.

Женщина-лебедь хмыкнула, но взяла коробок и, широко покачивая бедрами, уплыла.
А спустя томительно-изнывных полчаса на накрытом тяжелой скатертью столе появилась бутылка холодного «Буратино», два фужера на тонких ножках и целая ваза безе…

Тогда, четверть века назад, мы с Катькой до крови стесали языки об эти самые безе... Ох, как мы же их вспоминали потом! Ну а теперь, и тоже в конце марта, только уже в 2013-м, мы пришли в тот самый ОДО – на случайно доставшийся нам концерт Константина Никольского.

Ух, как же это было прикольно – сентиментально чеканить шаг по тем самым, «советским» ступеням. А кресла!.. О эти кресла в ОДО!.. Это вам не разнеживающий бархат «Парк Хауса» и, уж тем более, не пуфики «Гринвича». Это жесткие, строгие кресла. И, это, знаете ли, дисциплинирует: заставляет держать спинку и не дает засыпать. И даже – помогает аплодировать. Звонко и, главное, вовремя.

И, знаете ли, если бы не эти – дисциплинирующие – кресла, я бы окончательно так уснула на остром Катькином плече. А так – приходилось сидеть по струнке и аккуратно, из вежливости, аплодировать после каждой – очередной – нетленки. А их, нетленок этих, было немало: «Мой друг, художник и поэт, в дождливый вечер на стекле / Мою любовь нарисовал, открыв мне чудо на земле»… «О чём поёт ночная птица, / Одна в осенней тишине? / О том, с чем скоро разлучится / И будет видеть лишь во сне»… Ну и дальше, дальше, под незатейливо-забористые, каэспэшные переборы… Словом, много-много всего – «О несчастных и счастливых, о добре и зле / О лютой ненависти и святой любви...»

Ну а потом… а потом, цитируя совсем другого автора, «зрители хлопали негромко, занавес с шуршаньем упал». Хотя, вообще, нет, занавеса не было вовсе, а зрители хлопали громко и даже, кажется, благодарно. И, кажется, от этих-то аплодисментов я и проснулась окончательно. Я даже была не против – тоже похлопать, но не склонная к политесу Катька резко дернула меня за локоть и потянула-таки в гардероб.

Мы сентиментально чеканили шаг по тем самым, «советским» ступеням, а на двери того самого Буфета, резной и бесповоротной, висела табличка: «Закрыто на спецобслуживание». И громыхало из-за тяжелых створок что-то танцевально-разухабистое (похоже, там свадьбу справляли), и необъятная женщина-лебедь с изрядной сединой в копне а-ля Зыкова проплыла мимо нас всей своей величавой грудью. И уже звякнули номерки о старинную стойку, и уже были натянуты узкие кожаные тужурки в норковой оторочке. И уже голубой снежный март догорал над Вознесенкой парой тяжелых клубов. И мы с Катькой стояли на крылечке ОДО, курили-покуривали это свое «Sobranie», а где-то на задворках слуха, на чердаках сознания, в забитых крест-накрест подвалах души отдавалось глуховатое эхо:

Я не хочу, чтоб кто-нибудь приник к моей печали.
Уйди, сегодня мне не надо никого.
И ни шагов, которые б знакомо прозвучали,
Ни взгляда, дорогого взгляда твоего.

Оставь меня и дверь мою плотней прикрой сегодня.
И ветру свежему не открывай окна.
Сегодня как-то все грустней и безысходней
Душе, которая уныла и темна.

Моя печаль ко мне издалека приникнуть хочет.
Ее не знаю я, но к каждому из нас,
Кто весело поет, кто плачет иль хохочет,
Она приходит тихо в свой урочный час.

Когда встает в душе так много жалоб и сомнений
И что-то плачет, а она издалека твердит
Унылым голосом, что жизни цвет весенний
Дает плоды, в которых – пепел и тоска.