Если скажут "убей" - убей

"Я готов умереть за Израиль", - сказал Стивен Спилберг в интервью немецкому журналу Spiegel. "Я готов умереть за Америку", - добавил он в том же интервью. Мир, однако, привык думать, что Спилберг готов умереть за Е.Т. и маленького робота-андроида, потерявшего маму. Израиль, как и Америка отчасти, оказались не вполне готовы к любви Спилберга. В Иерусалиме "Мюнхен" был воспринят неоднозначно, а история о моральных издержках мести плохо вписалась в идеологический мейнстрим воюющей с 11 сентября Америки.

Однако, выход фильма совпал с победой ХАМАС на выборах, карикатурным скандалом и прочими осложнениями в диалоге культур, что лишний раз доказывает - этот человек ничего не делает просто так. Фантастическое чутье и на этот раз не подвело Спилберга. Гений, миллионер, друг всех чебурашек снова оказался на острие.

Он знает свою работу - "Мюнхен" наваливается на зрителя как мокрая шуба. Группа молодых растерянных арабов в спортивных костюмах топчется возле забора Олимпийской деревни. Проходящие мимо спортсмены-американцы, приняв их за подгулявших в баре коллег, помогает им перелезть через забор. Попав на территорию, федаины достают из сумок "калашниковы", обнимаются и идут брать заложников. Бойня, которая последовала за этим, облетела весь мир - смерть в эпоху телевидения приобретает публичность.

Тихая ласковая Голда Мейер произносит роковые слова - иногда обществу приходится искать компромисс между своими ценностями. Разрабатывается операция, из тех, которую израильтяне называют "правосудие на дом". Бывший телохранитель Авнер, агент МОССАДа, получает задание разыскать и покарать организаторов мюнхенской бойни. Он соглашается и, оставив беременную жену, отправляется в Европу. Теперь его связь с родиной - банковская ячейка, его семья - трое убийц, помогающих осуществить возмездие, его круг общения - подпольщики всех мастей, от бандитов до подельников Баадера-Майнхофф, которыми кишел политический андеграунд Европы.

Логика проста: "И если скажут "умри" - умри, и если скажут "убей" - убей". Первый араб был застрелен у порога своего дома.

Являясь, что бы там ни говорили, режиссером от бога, Спилберг сплетает нежную, как дымка, атмосферу паранойи, сгущающуюся к финалу до вполне мрачного облака. Являясь рыцарем банальности, переходящей в вульгарность, он заставляет выстрелить каждое ружье на стене и озвучить все нехитрые моральные дилеммы. Сцена казни молодой женщины, наемного киллера, помогавшей арабам, завораживает своей грязной, несуетливой достоверностью. Истерики осознавших себя палачами мстителей - своей агрессивной пошлостью.

И чем больше правды - тем токсичней ложь. Сыгравший главную роль Эрик Бана, будущий Бонд Дэниел Крэйг и другие мстители, лихие арабские стрелки, серьезные мужчины из спецслужб - все актеры, вплоть до исполнителей крошечных эпизодов точно на своих местах. Оператор наполняет залитые солнцем улицы Европы смертельным напряжением. И все это ради того, чтобы упаковать один изљглавных конфликтов современности в пластиковый мешок. Сеть мелких упрощений плотно опутывает трагедию, мертвые арабы и мертвые евреи оказываются просто материалом для того, чтобы "поднять вопросы" и "привлечь внимание общественности". Тот же червяк, что сидел внутри социальных проектов Спилберга - в "Списке Шиндлера", "Спасти рядового Райана", "Терминале" - жадно пожирает живую плоть истории.

Но это все, в конце концов, не ново. Интересно другое - в листе "оскаровских" номинантов "Мюнхен" соседствует с палестинской картиной "Рай сейчас" про двух шахидов. 75-миллионный триллер против сделанной на коленке вещицы за 48 тысяч долларов: эстетический конфликт очень напоминает другой - военный. Многомиллионные ракеты и беспилотные самолеты против сделанной на коленке мины. Технологии завтрашнего дня против технологий дня вчерашнего. Кто победит?

В конечном счете получается, что "Мюнхен" ставит вопросы не об арабо-израильском конфликте, мести или прощении, а о языке, которым может говорить кино. Возможны ли сегодня политические шедевры эпохи холодной войны, вроде "Марафонца" и "Трех дней Кондора"? Или коррупция большого стиля так велика, что сегодня возможна лишь прямая речь - лишенная иных задач, кроме одной. Рассказать, как это было.