«Есть что сказать одному проценту населения Земли»: Shortparis — о клише в концертах, соцсетях и подтексте своих клипов

Большинство читателей E1.RU могут знать питерскую группу Shortparis как минимум по песне и клипу «Страшно». Даже если вы не сидите на YouTube, вы могли слышать ее в программе у Урганта.

Это — большой и нелегко давшийся разговор с группой (практически со всей, не было только Александра Ионина. — Прим. ред.) о концертах, неправильной реакции на их клипы, плюсах и минусах 2020 года, а также самое главное из 20-минутного спора парней о том, зло соцсети или нет.

Если вы мало знакомы с Shortparis, пока читаете включите плей-лист, составленный моей мамой Лидой Эртмановной, которой скоро 58 и которая внезапно подсела на Shortparis, пересмотрела все их клипы и переслушала оба альбома на русском языке, читая тексты каждого из треков. Своего рода доказательство того, что аудитория Shortparis не вопросом возраста определяется. Личный совет — в наушниках и без посторонних шумов песни звучат куда эффектнее.

Про концерт и взаимодействие с аудиторией

За пятилетнюю историю «Ельцин Центра» там прошел не один концерт, но ни один из них не был таким, какой устроили Shortparis в атриуме 13 февраля (фоторепортаж с концерта смотрите по ссылке), став хедлайнерами фестиваля New Open, где собрали молодых музыкантов со всей страны и поделили между ними 4 млн рублей (кому и на что достались деньги, мы рассказывали в этом материале).

Появились Shortparis на разных уровнях балконов, потом спустились на сцену и отыграли час какого-то безумия. Еще пару лет назад их называли лучшей концертной группой страны, и, кажется, так и есть до сих пор.

Завершилось их выступление тоже не на сцене. Вокалист, басист и один из барабанщиков в итоге снова вернулись на балконы, откуда уже двое из них — Комягин и Холодков — эффектно укатили в стеклянном лифте на верхний этаж, больше так и не появившись.

Еще минут 15 люди ждали, что вот это общепринятое «на бис» всё же будет, пока ведущий не объявил, что нет.

И я, очевидно, не могла придумать ничего умнее, чем практически в самом начале интервью с Shortparis спросить, а не кажется ли им, что вот такие внезапные появления и уходы без ораторской коммуникации из серии «Привет, Екатеринбург» и «Всем спасибо, мы всё» могут обидеть аудиторию?

— Это дикий вопрос на самом деле, — ответил Николай Комягин. — Выходить и здороваться со зрителем — для нас это очевидно ужасно. А не обидело ли их, что они не могли заказать песню? Может быть, они хотели совершенно другие песни услышать или в другом порядке.

— Ты у человека вызываешь чувства. Это же прекрасно, даже если это обида, — добавляет Данила Холодков. — До того как я начал играть с ребятами, а мы тут выяснили, что это чуть меньше десяти лет, лет пять я играл в других группах, и ни одна из них никогда не здоровалась и не прощалась со сцены. И никогда это даже не обсуждалось внутри коллектива.

— Мы мыслим художественное произведение как нечто не зависящее до конца даже от нас, потому что мы часто поддаемся эмоциональной волне, так и, разумеется, не зависящее от зрителей. А выход к зрителю и приветствие — это будто происходит для них. А это должно происходить не для них и не для нас, как нечто самотождественное, что случается само по себе и для себя — добавил фронтмен Shortparis.

Сама фишка с переходами со сцены на балкон — идея самих музыкантов, которая пришла им в голову, когда они даже в Екатеринбург еще не прилетели.

— Мы уже были в «Ельцин Центре» и смутно помнили о балконах. Такая идея возникла дня за три-четыре до нашего приезда. А лифт — это была импровизация на месте, — рассказывает Комягин. — Мы очень часто, наверное, к головной боли организаторов, звукорежиссеров и светорежиссеров, но к радости нашей и, надеюсь, к радости аудитории действуем импульсивно, повинуясь какой-то внутренней драматургии, внутреннему ощущению пространства.

Но эффектного финального ухода под купол «Ельцин Центра» задумано не было. Всей группе по сути пришлось подстраиваться.

О том, как это было, рассказал Николай Комягин:

— Я понял, что визуально будет эффектно, если мы уйдем наверх. Я просто шепнул Дане: «Погнали на лифте вверх в конце», он меня быстро понял.

А Паша подумал, что мы поедем вниз, к нему, ждал, что мы спустимся прямо в толпу, пойдем к нему и закончим уже вместе на сцене. Паша, будучи в образе и музыке, бросал на нас взгляд и видел, что мы к чертям куда-то поехали наверх, он тут же синхронизировался с нами, зная нас, он понимал, что мы там и исчезнем, скорее всего.

Песня уже заканчивалась, но он, представляете, уже просчитал, что мы будем двигаться дольше, чем нужно, музыка заглохнет и мы будем в тишине ехать, что нелепо. И он стал импровизировать, дальше играть. Остальные это тоже почувствовали. Это вечный процесс сорежиссуры. Мы предугадываем телодвижения, какие-то жесты друг друга и поддерживаем.

— Не представляю, насколько такие концерты физически тяжелы. Вы как-то готовитесь к таким нагрузкам? Тренажерный зал, например?

Д. Х.: У нас турник висит на точке и груша боксерская. Репетируем, потом подходим к снарядам, потом снова репетируем.

Каждый из нас физическую форму поддерживает в своей жизни, но это не специально ради концертов, просто чтобы держать себя в форме.

Н. К.: У меня одна из целей — чтобы башка работала лучше. Чтобы лучше писать, придумывать и режиссировать, нужно, чтобы твое тело тебя не отвлекало и было в тонусе.

Д. Х.: Потому что после 30 начинается вот это нытье.

П. Л.: Насчет физической формы, тут готовься не готовься, у нас были съемки буквально за день [до концерта], я что-то барабанил, а там было из серии «неважно, как ты будешь барабанить, главное — сильнее и чтобы рука махала», так что весь концерт у меня жутко болела правая рука.

Хотя я был в форме и тонусе для игры, но из-за того, что на съемках была другая задача, весь тонус растерялся.

Н. К.: Ты какой вывод делаешь?

П. Л.: Вывод в том, что готовься не готовься, всегда есть творческая задача, которая всё перечеркнет. Я вспоминал еще клип «Так закалялась сталь», после которого у меня три недели рука болела.

Н. К.: За два-три дня до концерта мы работали больше суток подряд. Мы снимали видео начиная с семи утра, и я лег спать в 11:30 дня, поспал два часа, и мы полетели в Екатеринбург. Это п...ц как сложно, но так или иначе мы отыграли концерт относительно нормально и не сдохли все — это следствие того, что мы держим себя в тонусе.

И я почувствовал, что не зря я хожу в бассейн, играю в теннис, в тренажерку даже хожу… Это мне помогает в таких ситуациях выдерживать. Но это не самоцель, красивое тело не является целью. Его и нет.

Д. Х.: Я тоже подчеркну эту мысль для себя и для вас, что красивое тело не является целью всех наших физических занятий с самими собой.

— У всех и разные понятия о красоте.

Д. Х.: Красота — это когда ты сутки отснимался, потом прилетел, выдал концерт, а на следующее утро еще интервью даешь. Вот это красота.

— Что для вас важнее: чтобы люди знали вашу музыку или знали, что она ваша?

Д. Х.: Лично для меня это принципиально важно, что в первую очередь должны знать музыку. То есть то, что ты делаешь, а потом уже персонализировать и связывать то, что ты делаешь, с твоим именем или как-то еще.

Н. К.: У нас был недавно очень крутой прецедент, когда мы работали вместе с ребятами из центра социальной адаптации подростков, которые находятся под уголовным преследованием. Когда они пришли к нам на репетицию и мы только разминаться начали, один чувак такой: «Так это ваша песня? Я много раз ее слушал в машине, сегодня даже мыл посуду с утра и напевал ее под нос, а это, оказывается, вы поете». И у него просто глаза светились. Это был трек «Поломало».

— Мой любимый у вас.

Н. К.: Вот у него тоже. Попробуйте мыть посуду под него.

— 18-й и 19-й были для вас очень насыщенными, свалилось много внимания. Это не привело в итоге к какому-то выгоранию?

Д. Х.: Это привело весь мир к ковиду для того, чтобы у нас была пауза и возможность студийной работы, а теперь, когда мы уже вроде как сделали всё, что было запланировано, мир снова приходит в себя, и теперь мы снова поедем давать концерты.

Н. К.: Как, интересно, вы вообще пришли в этом вопросе к термину «выгорание»? Внимание, которое было приковано к нам, не соразмерно никак с вниманием, которое было приковано к поп-звездам. Мы сейчас не прибедняемся и не жалуемся, но это такое нормальное внимание к артисту. Не более, не менее. Мы не Little Big с сотнями миллионов просмотров и даже не IC3PEAK — ребята из нашей ниши.

И почему именно выгорание? Я не то чтобы спорю, мне просто интересна логика. Можно говорить о том, как изменилось восприятие нас как самих себя, восприятие нашей музыки, а вы именно пришли к следствию выгорания. Почему? Что-то заметили со стороны, проследили в интервью, видеоработах, песнях?

— Когда ты работаешь так много и так хорошо, чтобы это было чем-то стоящим и как минимум не было хуже того, что было до, это отнимает все силы даже в любимом деле. Куча людей из-за этого к психологу начинает ходить.

Д. Х.: Мы сейчас смеемся, потому что относительно недавно я в первый раз в своей жизни пошел к психологу. Потому что у меня произошло выгорание эмоциональное. А хотите посмеяться, почему оно произошло? Оно произошло в 2020 году из-за отсутствия концертов.

Потому что как раз таки тот режим, который был у нас в 18-м и 19-м годах, резко закончился и я не смог найти, на что переключиться. Мне настолько стало плохо без концертов, что у меня произошло выгорание. То есть это с точностью до наоборот от того, что вы описываете.

Н. К.: Опять же, это всё очень индивидуально, в случае Данилы это так сработало. А мне было очень комфортно в 2020-м в плане творчества. С моей стороны было сгенерировано то количество идей, которым я был доволен, и качество их было принципиально лучше, на мой взгляд.

Просто этот год не давал возможности их реализовать. Они откладывались, переносились. Но мы написали очень много нового материала.

Работать на студии больше и чаще, чем обычно, — для меня это полностью релевантно концертам. Главное — творить. Как бы это пошло ни звучало.

По атмосфере в группе в целом, мне кажется, мы как-то очень быстро собрались. И даже в момент самой истерии у нас было несколько репетиций, когда приезжало двое или трое человек, а остальные не желали рисковать родными или собой, мы всё равно продолжали собираться. А мы сочиняем вместе всегда.

Мы, получается, за апрель сочинили половину нового материала не в полном составе даже. Паузы не было вообще никакой, и это классно. Но это мой ракурс.

— А ваша мотивация, то, ради чего вообще это всё, если сравнивать 2012 год и сейчас, изменилась?

Д. Х.: А вы быстро учитесь. Николай спросил: «Может быть, вы интересуетесь, какие изменения произошли?», и следующий вопрос — «Какие изменения произошли?».

— Тут речь об изменениях не в плане творчества, а в плане отношения.

Н. К.: Целеполагания?

— Да.

Н. К.: Отличный вопрос.

— Мне кажется, что это сарказм, ну да ладно.

Д. Х.: Нет, это мы шутим. Иногда по-доброму очень. Сарказма не было.

Н. К.: Хороший вопрос, правда. А огонек веселый в моих глазах — потому что я шутку придумал. Я хотел пошутить, что, наверное, очень сильно всё изменилось у Саши Ионина, нашего гитариста, который не пришел на интервью сегодня. Его отсутствие здесь, наверное, какой-то ответ на ваш вопрос.

А. Г.: Даже я не понял.

Н. К.: Интересно послушать Сашу (Александра Гальянова, который как раз сидел напротив Николая. — Прим. ред.), который, когда мы начинали, говорил: «Чуваки, я не собираюсь репетировать с вами больше одного, ладно, двух раз в неделю. Это вообще какая-то утопия, у меня много других проектов и целей в жизни, я немножко с вами поиграю и всё». И вот этот молодой человек уже лет 7–8 с нами и репетирует 4–5 раз в неделю и уже не так сильно ворчит, получая информацию о следующей репетиции. Наверное, что-то изменилось.

А. Г.: Нет, не изменилось ровным счетом ничего. Я до сих пор не согласен репетировать так много. И я очень рад, что репетиции периодически отменяются.

Я не думаю, что мотивация может меняться, когда ты занимаешься чем-то вроде музыки. Если так происходит в течение жизни, значит, это что-то странное.

— Человек меняется, меняется его отношения к каким-то вещам. Это же нормально.

А. Г.: Да, но творчество — это вещь довольно константная, некое чувство, которое ты пытаешься достичь через какую-то форму. Как может измениться мотивация? Мотивация одна — ты просто любишь это.

П. Л.: Просто Саша из всех нас самая музыкально-творческая единица, которая перманентно творит. Поэтому для Саши это естественное состояние и естественное положение вещей. Но это для Саши. О себе я не могу такого сказать.

— А что вы можете сказать о себе?

П. Л.: То, что я не творческая личность. По сравнению с Сашей. Саша — это самостоятельная творческая единица, он может творить один. У него есть куча проектов, у него есть своя группа, он сочиняет один так, как делают целые коллективы.

Я пытался несколько раз тоже самостоятельно что-то сделать, но это было слишком ужасно. Так что я могу что-то творить только в составе нашей группы, по крайней мере, на данный момент. Поэтому у нас к творчеству очень разное отношение.

Н. К.: Говоря про Пашу, если уж у нас сегодня такая фишка — говорить друг про друга, как на сеансе коллективной психотерапии, мне кажется, что как раз Паша, я позволю себе такое замечание, с первого года нашего знакомства был изначально наиболее зажатым среди всех нас. По крайней мере, в общественном пространстве он не репрезентировал себя как творческую личность со всеми вытекающими и, может быть, даже стереотипными какими-то элементами, как какая-то определенная расслабленность в облике, имидже, одежде, прическе и так далее…

Это был такой конвенционально закрытый человек. Я не то чтобы говорю, что одно хорошо, другое плохо. Но я вместе с нашим движением в творчестве и в музыкальной карьере вижу, как Паша так или иначе расслабляется. Я вижу какое-то движение, которое выражается и в том, как он говорит, и что он говорит, как он одевается, движется… На уровне физиологии он становится свободнее, у меня такое ощущение.

И мышление его становится свободнее. И это в каком-то смысле движение наиболее радикальное, чем то, что происходит у нас.

Я, опять же, не оцениваю это в плане каких-то категорий, но мы изначально были вскрытыми в этом смысле онтологически, это свойство нашего характера. А Паша — это свойство в нём как будто было, но он его то ли подавлял, то ли среда была другая — семья или район, в котором он жил, довольно репрессивен по отношению к свободной личности. И он в себе это как будто каким-то образом, каким-то путем, по каким-то причинам пересобирает и вскрывает в процессе. Больше, чем мы. Потому что нам это изначально было как будто бы легко, потому что мы по-другому не могли.

П. Л.: Ничего нового не сказали. Согласен со всем, с каждым словом.

П. Л.: Это тоже в тему того вопроса про пандемию и того, как 20-й год сказался на нас на всех. У Данилы был внутренний кризис из-за отсутствия концертов, а у меня был внутренний кризис из-за того, что меня настиг вопрос «Кто я и почему играю на барабанах? Почему я так играю на них, и почему я 10 лет не учусь играть, а халтурю, скажем так?».

Так что лично для меня этот год — точка отсчета в музыке, в группе. Потому что до этого я каким-то овощем был относительно музыки. Из серии — тебе дали палочки, чтобы ими махать, и ты просто играешь, но ничего не делаешь для того, чтобы развиваться. Я сейчас говорю не про творческий план, потому что в этом мы все развивались, а именно в плане исполнения и какого-то осознавания себя как исполнителя. На самом деле Данила меня подвиг на это, потому что он первый начал заниматься.

Д. Х.: А я, что самое интересное, начал заниматься совершенно по другим причинам, нежели Паша. Не из-за вопроса самоидентификации, а просто потому, что был как раз таки тот самый кризис, и это был для меня способ некой медитации. Я садился и начинал монотонно достаточно играть по паре часов в день, не ходил к преподавателям.

А Паша, я так надеюсь, услышал некие изменения в исполнении. Мы же очень чутко друг друга чувствуем, когда играем, мы же два барабанщика.

П. Л.: Я не успел изменения услышать, если честно. Но я услышал, как ты занимаешься, и в этом увидел [мотивацию]. В общем мы друг друга так подпинываем немножко.

Д. Х.: В смысле анализа происходящего с группой как с группой, не конкретно Shortparis, а группой как творческое объединение — 2020 год был очень интересный. На мой взгляд. То есть это было не просто из серии «ребята пошли на студию и что-то там делают». Намного сложнее процесс был, и я надеюсь, что результат, который рано или поздно будет обнародован, будет не просто очередным продуктом, а целой ценной историей.

— И когда он может быть?

Д. Х.: Я иногда воспринимал это как кокетство, но в данный момент это искренний и честный ответ — мы не можем говорить об этом не потому, что не хотим, а потому, что не можем, мы не обладаем этой информацией.

П. Л.: Это не зависит от нас, мы не управляем процессом. Стараемся, но не управляем.

— Правда, что вы никогда не даете автографы и не фотографируетесь с людьми?

А. Г.: Меня вот никогда не просят.

П. Л: Меня, кстати, тоже.

— Да тут, наверное, к Николаю больше вопрос.

Н. К.: Я именно так реагирую на просьбы, да. По разным причинам.

Н. К.: В том числе да, по этой причине. Я могу не хотеть фотографироваться с человеком, которого я не знаю. Это же какое-то сближение, человек часто хочет встать рядом плечом к плечу, сократить дистанцию, обнять меня. А я, соответственно, должен, чтобы создать у него хорошее впечатление, улыбнуться в камеру. Это совершенно будет фальшиво с моей стороны.

П. Л.: Это как поприветствовать со сцены и потом пожелать хорошего вечера.

Н. К.: Да. Мне в этих ролевых отношениях безумно дискомфортно, и уйти из них — совершенно эгоистический жест с моей стороны. Поэтому извините, я не фотографируюсь.

В каком-то смысле это говорит: «Извините, вы для меня ничего не значите, я вас не знаю, я не хочу с вами стоять рядом и фотографироваться». Но я по отношению к вам доброжелателен, как к любому другому человеку, давайте мы с вами познакомимся и когда-то, может быть, сфотографируемся, когда станем на равных — как приятели, соратники. Когда оба человека захотят сфотографироваться, когда у нас будут какие-то отношения, какая-то связь между нами. Равная.

А с их стороны, со стороны аудитории, это какое-то спекулятивное отношение к артисту, желание обладания. Это странные взаимоотношения, согласитесь?

С автографами то же самое. Это культура потребления. Я себя превращаю в какой-то знак. Это сомнительная часть человеческой природы, которую нужно как минимум ставить под сомнение. Этим жестом мы предлагаем порефлексировать на тему наших каких-то базовых потребностей или не базовых, но воспитанных в нашей культуре. А правильно ли это? Вот наш жест об этом.

— Поэтому, договариваясь об интервью, вы сказали, чтобы не было фотографа?

Н. К.: Наверное, мы хотели бы, чтобы наша фотосессия тоже была каким-то художественным жестом, а в этом контексте это сделать сложно. Просто фиксировать наш разговор, наверное, нам неинтересно.

— У Shortparis есть аккаунты в соцсетях, но ваши личные страницы никак не популяризируются. Вы сознательно от этого отходите?

П. Л.: Индивидуально. Кто-то у нас ведет более активную жизнь в социальной сети. Даня, например. И то он в последнее время, кажется, стал менее социально активным.

— Человек вообще-то стрим со свадьбы вел в Instagram.

Д. Х.: Стрим со свадьбы был обусловлен отсутствием людей на свадьбе. Я просто хотел, чтобы мои друзья побывали на знаковом для меня событии. Нам запретили гостей на свадьбе — мы вышли из ситуации. Всё. Это не какая-то публичная демонстрация.

А по поводу ребят, да, я более социально активный из всех, хотя у Саши три аккаунта.

Буквально накануне с Николаем делился своим мнением на этот счет. По-моему, все социальные сети превратились немножко в говно: «ВКонтакте» — это ужасный ботспам, Facebook — это бесконечные мнения, которые на хрен никому не нужны, но люди их выливают зачем-то на всех, причем очень сомнительные; Instagram пока что как-то держится, TikTok надо, чтобы вырос из своих детских штанишек.

Правильно Паша говорит, я, например, стал менее социально активным, просто потому что это скучно. Или я вырос, или соцсети все стали старые и скучные.

П. Л.: Я, например. Данила, Саша…

Н. К.: А откуда эта потребность? «Друзья, у меня окотилась кошка! Смотрите, какие фотографии». Чувак, тебе зачем это нужно? Ты думаешь, что ты реально частичку света приносишь в мир людей?

А. Г.: Ну, вообще-то, да. Он правда это делает.

Я, например, скучаю по социальной сети, которая называлась Foursquare. Там люди чекинились. Можно было зачекиниться и увидеть, что прямо сейчас где-то рядом друг. Пошел, нашел его.

Н. К.: Это функциональное. Но то, о чём говорите вы, для меня это пир эгоцентризма.

А. Г.: Да нет. Это новостная повестка, просто маленькая, для своей тусовки.

Н. К.: А публичные люди, у которых новостная повестка уходит за пределы их друзей?

П. Л.: Лично у меня, вот ты рассказывал, что я меняюсь, и вот для меня соцсети — это протест против самого себя. У меня есть страница, и там есть какое-то количество публикаций, но я это делаю не для того, чтобы поделиться, а делаю специально, чтобы прочувствовать момент.

Н. К.: Вот ты посмотрел фильм или послушал крутой альбом и делишься информацией, чем-то ценным, обратите внимание. В этом есть какое-то миссионерство даже. Как Даня делает — вот это такие-то треки, на них обратите внимание, я, как человек, погруженный в музыку, делаю какую-то фильтрацию. Это музыкальная журналистика отчасти.

Но когда ты просто делишься бытовыми какими-то вещами, пустыми совершенно — это генерирование знаков, которые заполняют ленту пустотой. В этом ничего нет, кроме желания высказаться пустым. Я так это воспринимал всегда.

Д. Х.: Периодически мне жена готовит шикарные, вкуснейшие завтраки. Они и выглядят красиво, и вкусные. Я их пробую, а потом фотографирую, потому что мне очень нравится, и пишу об этом. И после этого люди начинают писать и мне, и жене, просят рецепт, люди это пробуют, а потом говорят, как у них.

Я не чувствую миссионерства. Ничего не чувствую, просто делаю, потому что мне так хочется. Это эгоизм, правильно.

Н. К.: Может быть, у меня искаженное восприятие и мне тяжело оценивать своих товарищей, но для меня медийная площадка является маленьким макетом сцены, а всё, что выносится на сцену, то есть на публичное обозрение, к нему должны быть чуть более серьезные рамки цензурирования.

Нельзя на сцену ставить что угодно. Нельзя, например, ставить на сцену пивной бокал. Или можно, если делать это суперосмысленно и осознанно, превращая это в определенный концепт. И просто информация о том, чем ты ужинаешь, для меня является пустым засорением сцены, это нечто недостаточно осознанное и недостойное того, на что можно обращать общее внимание.

Д. Х.: Я готов признавать, что это не для всех. Я всё равно делаю это осмысленно. У меня есть что сказать, почему я это и делаю.

Н. К.: Есть что сказать? Есть что сказать одному проценту населения Земли, кого реально стоит слушать и кому стоит говорить. Это очень пошлая позиция, я понимаю.

П. Л.: Ты сейчас опять с позиции интеллектуальной ценности рассуждаешь. Сама личность делает это публичным по каким-то своим причинам, что я, что Даня. Это лично для нас имеет ценность.

Это, может быть, плохо и стыдно, что мы используем публичные инструменты, чтобы каким-то образом в себе что-то поправить и удовлетворить собственные потребности. Но есть такой инструмент. Почему бы его не использовать?

Это не пересекается с тем, что мы делаем в группе. Что это мусор цифровой — факт, это и есть мусор, но это не так страшно.

Д. Х.: А мой самый любимый аккаунт — это аккаунт Саши Гальянова, когда Саша оказывается где-то, он фотографирует входные двери.

А. Г.: И там в среднем по 12 лайков.

— Люди, которые ходят на концерты и потом выкладывают в соцсети видео с них, получается, тоже засоряют медиапространство?

А. Г.: Они как раз всё делают правильно, снимая в подготовленной среде.

Н. К.: Мы для этого провели определенную интеллектуальную работу, подготовив это уже для тиражирования. Это может у нас не получиться, это может быть плохо и дурно то, что мы делаем, но мы изначально входим в эти рамки, осмысливая возможность медийной жизни этого.

— То есть в том, что люди, приходящие на ваш концерт, смотрят весь его через экран смартфона, ведя прямой эфир или записывая видео, вы не видите ничего противоречивого?

Н. К.: Мне кажется, это и ужасно, и прикольно. Я из тех людей, кто выхватывает телефоны у людей, стоящих в первых рядах и снимающих тебя в какой-то важный пиковый момент. Были серьезные конфликты из-за этого моего паттерна поведения.

Но, с другой стороны, я понимаю, как это забавно и любопытно, что человек в момент откровения, которое он, возможно, испытывает, и духовного исступления, которое может переживать на любом концерте, в том числе и, надеюсь, на нашем, что это духовное откровение и соединение с чем-то метафизическим не мешает ему использовать смартфон.

П. Л.: Совершенно не обязательно, что, если человек снимает, он не погружен в концерт. Некоторые, наоборот, не могут быть погружены в концерт, пока не начинают снимать, потому что настолько привыкли к этому виртуальному миру.

— Вы часто говорите, что музыка не должна отражать актуальные события в стране, но ваше же творчество продолжает это отражать. Тот же клип «КоКоКо» во время протестов и у нас, и в соседней Белоруссии. У меня в голове не увязывается, что вы правда никак это не связываете.

Д. Х.: Мы оперируем чуть более широкими понятиями, нежели конкретные события. Как я воспринимаю как раз слово конъюнктура: что-то произошло, и тут же артист отреагировал конкретно на тему этого события, отрефлексировал и всё.

Н. К.: Типа клипа «Аквадискотека».

Д. Х.: Да, это очень хороший пример. В случае с нашей группой процесс совершенно не запускается событием. Сначала генерируется идея, снимается клип, туда вкладываются какие-то знаки, и только после этого эти знаки с прошествием времени [считывается].

Три наших клипа — это совпадения, но очень правильные совпадения. И это только говорит о том, что вопросы, которые нас интересуют, интересуют и более широкие массы. Но это не какие-то конкретные митинги в том же Хабаровске. И тем более не в Белоруссии.

Тут уже вообще до смешного. Если с остальными событиями мы еще можем как-то понимать [аналогии], то обложку на белом фоне с приставленной красной рукой к голове воспринимать как события в Белоруссии — это видеть то, что тебе хочется.

Н. К.: Говорить о том, что новостная повестка на нас не влияет, будет лукавством. Заголовки статей на вашем портале, «Медузе», «Медиазоне» и так далее однозначно оседают в нашем сознании и форматируют наше мышление, но происходит это не сознательно. Это такой процесс формирования менталитета поколения вообще, в котором мы не совсем акторы, а в котором часто марионетки так или иначе.

И только в соответствии с тем, более искушено наше сознание или менее, более критично наше мышление или менее, мы можем что-то фильтровать и что-то осознавать.

Мы, как художники в широком смысле этого слова, очень заострены на реальность вообще. Это то, о чем говорил Вагнер, — передать дух времени. Но это некая абстрактная категория, философское понятие, которое не укоренено в конкретном частном событии.

В целом, если мы говорим о клипе «КоКоКо», то там было много разных предпричин: события, которые отрывками ты видишь в интернете, что-то видишь на улицах Петербурга, соприсутствуя на митингах…

А весь концепт клипа родился после очень вдохновившего меня социологического исследования, посвященного определенным движениям 60-х годов в Америке, Канаде, Франции, Германии и так далее… Мысль шла, и всё это нанизывалось на мое подсознание, а мое подсознание было аккумулировано тем, что происходит здесь и сейчас, потому что я житель своего времени и меня безумно вдохновляет всё происходящее.

Н. К.: Я могу сейчас, рефлексируя, говорить о том, что, например, актуальнейшей и важной на данный момент темой является низовая инициатива вообще, и это, возможно, тема будущего десятилетия — ресоциализация государства вообще. И это суперширокий аспект, согласитесь.

Но в этом нет желания попасть в конкретную актуальную повестку. И каждый раз мы сами удивляемся совпадению, когда попадаем.

Клип «Так закалялась сталь» вообще про созидательность насилия или попытку через насилие выйти в метафизику. Условно говоря, когда мы сочиняли сценарий, я вдохновлялся Батаем. Он вообще культивировал насилие, и мы шли в том русле, что человек через насилие старается вырваться из экзистенциального кризиса, условно говоря. Потому что в насилии есть какое-то божественное откровение разлома человеческого тела и выхода за собственные границы — буквальные и метафорические. И это притягательно для человека всегда — от архаики и до современности.

Но параллельно это несовременное содержание вкладывается в современную форму. Контекстом, когда мы всё это придумывали, были митинги 19-го года, в которых физически наши тела находились, и хотя мы сопроводили выход клипа определенной цитатой Батая, хотя содержание явно не говорит об осуждении, морализаторстве.

Н. К.: Массовый потребитель либо требует от нас политической повестки и четкой позиции, которую мы должны занять — либо левые, либо правые, либо может пытаться нас укорить в попытке игры на конъюнктуре. Но этого откровенно с нашей стороны нет.

Может быть, мы ненароком становимся рабами того, что, используем слишком расхожие образы, сами того не осознавая и не осознавая то, как они будут считываться массовым зрителем.

Я, например, сейчас хотел бы быть более критичным по отношению к образам, которые использую, внимательно думаю о том, как их можно предупредить в дальнейшем. Для меня это является одной из проблем, потому что это мешает реально мне показать зрителю тот пласт тем, который я хочу затронуть, потому что он воспринимается на уровне более прямолинейном.

— То есть вас задевает, когда ваши клипы связывают с тем, что происходит в стране сейчас?

Н. К.: Это бесит совершенно. Когда уже монтаж (речь снова о клипе «Так закалялась сталь». — Прим. ред.) завершен, солдат через неделю совершает подобные действия, и вся твоя концепция сводится к комментарию в Facebook. По сути ты просто написал «Ой, это плохо. Убивать нельзя». Но ты же не об этом снимал.

— Если через, например, пять лет какой-то из ваших клипов, пусть и в свете новых событий, снова станет актуален, это уже будет хорошо?

П. Л.: Я думаю, что любой клип: «Страшно», «Сталь», «КоКоКо», я их вижу так, что они настолько универсальны, что могут быть триггерами к любому событию, если оно достаточно актуально в текущий момент времени.

Солдат — это слишком конкретно, но взять то же «КоКоКо», выйди оно сейчас, о чём бы мы говорили? О Петербурге и Москве.

Н. К.: О Навальном.

П. Л.: Визуальный прием с одной стороны конкретный, а с другой — слишком универсальный, и вот этот баланс как раз нам в минус идет, потому что он приземляет и конкретизирует любой клип, хотя он максимально глобален и не привязан ни к чему вообще.

Д. Х.: Мне очень понравился комментарий к «КоКоКо», что я могу поверить, что со «Страшно» попали, сомневался, что в «Стали» попали, а теперь очевидно же, что ребята просто врут.

Это, конечно, играет в негативную абсолютно сторону. Но мне кажется, что события влияют на восприятие человека. Мы снимаем клип, и дальше, если события, которые в жизни происходят вокруг человека, перекликаются с тем, что в клипе, — это одно отношение, если ничего вокруг — то он уже по-другому начнет обращать внимание. Начнет смотреть на художественные образы, приемы, на трек обратит внимание.

А сейчас клип «Так закалялась сталь» в моем ощущении просто провалился с точки зрения реакции и всего остального по сравнению со «Страшно» и «КоКоКо». Хотя в клип вложено не меньше труда и любви.

Провалился клип потому, что он настолько актуально вышел. И я сейчас просто жду, чтобы прошло 5–10 лет, чтобы у всех воспоминания о насилии в части немножко улеглись, и я хочу почитать реакцию человека, который тогда с чистой головой посмотрит клип, и что он там увидит. Я расстроился, да. И для меня этот клип отложен лет на пять.

Н. К.: Мы сами в этом виноваты. Надо осознаннее выбирать образы.