Владимир Шахрин: «В центре Екатеринбурга не нужны ни Олимпийские часы, ни Краснознамённая группа»

Он вступался за Евгения Малёнкина, Егора Бычкова и Алексея Навального. Активно выступал за сохранение нескольких памятников истории и архитектуры в Екатеринбурге. Сам Владимир Шахрин, лидер группы «Чайф», говорит, что держится подальше от политики и начальства, но готов к активным действиям, если нарушено его личное пространство. Личным пространством Шахрин называет Екатеринбург — «город, который я люблю и к которому я привык».

Это интервью случилось в феврале 2014-го, за пять дней до традиционной «Зимней акустики». E1.RU спросил Шахрина, что нужно поставить вместо Олимпийских часов на Плотинке, почему ему не нравится идея восстановления храма на площади Труда, зачем отговаривал Ройзмана от участия в выборах и действительно ли история группы «Чайф» подходит к концу.

— Сегодня вновь обсуждается вопрос о будущем облика центра нашего города: что будет за спиной у памятника де Геннину и Татищеву: фонтан «Каменный цветок» или восстановленный Екатерининский собор. Вы, как один из самых активных жителей Екатеринбурга, что думаете?

— Говорят, что храм исторически здесь находился. Но я его не помню и не знаю ни одного человека, который бы помнил. Зато у меня есть фотография, где мои бабушка и дедушка гуляют со мной у этого фонтана, сидели на скамеечках там. А с отцом мы делали модели и запускали их в этом фонтане. Вот это мой город и мой кусочек жизни. И мне кажется, всё там вполне гармонично. Мне кажется, не надо ничего рушить. Вот и всё.

— Ну, и не менее обсуждаемая в Екатеринбурге архитектурная история — это Краснознамённая группа на Плотинке, вместо которой сейчас стоят Олимпийские часы, но после них туда что-то нужно будет поставить снова… Мэрия даже голосование на эту тему активно проводит. Вам бы что хотелось там видеть?

— Я и Краснознамённую группу особо не замечал, и часы не замечаю. Вот еду и не вижу. Пытаюсь сейчас восстановить в памяти. Ну, вроде что-то там стояло. Никто туда не ходил, не поклонялся, и к часам к этим, ну, так, особо никто. Это ведь исторический центр города. Самый что ни на есть. Вполне возможно, это может стать какой-то нулевой точкой туристической. И там будет расположен какой-то 3D-макет города, например, и всё подписано будет. Это есть во многих европейских городах. Ты приходишь в центр и понимаешь: «Ага, вот я нахожусь здесь, вот это бывший завод, это Плотинка, вот здесь вот музей стоит, вот это сюда, вот это здание я обойду». Такой некий поинт, некая туристическая точка. Всё.

Не надо там ничего возводить масштабного. Я согласен с архитекторами, которые это говорят. Там хороший вид с дороги, отовсюду, панорама. Почему там нужно обязательно хрень какую-нибудь поставить? Я тут всё детство провёл. Я очень хорошо знаю эти места, потому что вот здесь через дорогу, где сейчас музей находится, жили мои бабушка с дедушкой. И помню, как не было этой набережной, стоял просто зеленый забор, и с горки прямо туда вниз, на лёд, на реку катались. Цеха на той стороне я помню. Вокруг этого места всё крутилось в городе.

— Вы дружны с кем-то из руководства области? С губернатором Куйвашевым, например?

— Нет. Я его видел два раза в жизни. Один раз с ним встречался у него, и это была его инициатива, а другой раз — у нас на концерте, в гримёрке. Это полторы минуты и всё. Абсолютно официальные отношения. Бегунов с ним общается гораздо чаще, потому что он ходит на хоккей, и они там пересекаются. У Бегунова есть телефон губернатора. А у меня солдатский принцип: подальше от начальства, поближе к кухне.

— В таком случае, есть ли у вас, как у широко известных музыкантов, задачи иметь хорошие отношения с представителями власти?

— Можно иметь хорошие отношения, но лучше — нейтральные. Это лучше всего. По предыдущему опыту я знаю, что вряд ли чем-то когда-то помогут. Группа «Чайф» ничего никогда не просила ни у кого из властей. И если я просил у президента страны раз в жизни, то за Егора Бычкова, за пацана за этого. И больше ничего.

— Но, так или иначе, вы всё равно не остаётесь не политизированным. Вы периодически всплываете в каких-то историях: про защиту памятников, про защиту людей…

— Я не идеалист. Я не верю ни в идеальное государство, ни в идеальный политический строй, ни в абсолютную свободу, ни в абсолютную демократию. Этого не существует. Поэтому есть какое-то личное пространство, где мне бы хотелось чувствовать себя свободным. И вот за это личное пространство, конечно, стоит выступать, быть активным, если надо, писать письма, идти на личные встречи, идти на митинги. Когда я понял, что мое личное пространство — это Екатеринбург, город, который я люблю, к которому я привык, я иду и выступаю. Мне, например, не очень интересен Навальный. Я вообще не его фанат и даже немножко попугиваюсь его, но когда объявили, что его в тюрьму посадят, я вышел на прогулку. Ведь так можно и меня посадить. Что-то где-то сказал не так — возьмут да закроют. А у меня моё дело, моя музыка…

— Если открутить время назад, то вас часто упрекают за то, что вы всё-таки побывали в политике и поддерживали в своё время Бориса Ельцина, а потом партию «Союз Правых Сил«…

— Всё верно. Было только две кампании, которые мы поддерживали. Ельцин в 1996 году и СПС в 2002 году. А то многие пишут, что мы там за кого угодно готовы выступать… Мы больше ни за кого никогда не играли. Сейчас у нас правило, чтобы на концертах никаких речей не было. В 1996 году я понимал, что есть две реальные силы: Зюганов и Ельцин. Молодой Зюганов — неопытный политический боец, теоретик, с какой-то там докторской степенью, а за его спиной — Ампилов, Баркашов и прочие «шариковы». И не один, а целая стая.

Я понимал: если они выиграют, у них начнутся проблемы. Они сожрали бы этого Зюганова первым и дальше пошли бы забирать всё. Мне стало жутковато. Пусть лучше дедушка Ельцин. Он мне понятен. Нормальный, вменяемый мужик был. Что касается СПС, мы наивно им поверили. Мы же ждали, и вот они появились. Немцов молодой, Рыжков, Хакамада… Ну кому, как не им? Дайте им шанс. И мы поехали.

— А вы сейчас не верите этим людям, которых назвали?

— Я понимал, что это была достаточно наивная история. Они не стали ни лучше, ни хуже. Но я не верю, что эти люди могут что-то изменить.

— А в то, что Ройзман что-то мог изменить, верите? Я насколько помню, вы красную футболку не надевали, на сцену не поднимались?

— Нет. Не выходил. Я его отговаривал. Говорил: «Жень, не надо, я тебя прошу, не ходи ты в эту политику, мы тебя любим таким, какой ты есть». Я ему прямо сказал: «Жень, я не буду за тебя голосовать». Я не хочу, объяснял ему почему. И я не голосовал за него. Но он мужик совестливый, умный и знающий и любящий Екатеринбург. У него есть здоровый патриотизм. Эти три составляющие дают большой шанс, что он не наломает дров. Хотя всё, конечно, возможно. Слава богу, не произошло то, чего хотели многие, что он придёт, разворошит всю эту мэрию и устроит там войну. У него хватило ума просто посмотреть со стороны. И сейчас он наоборот говорит, что люди-то работают. Они знают свою работу. Я думаю, что из него получится мэр. Посмотрим.

— Но, согласитесь, Ройзмана сейчас многие его же избиратели упрекают, что он там не начал войну и стал рукопожатным…

— Ну, то, что его предадут анафеме, — это точно. Именно те, кто на балконах развешивал «я за Ройзмана» и в красных футболках ходил. В первую очередь, они. Потому что они же ждали этой войны.

— Ваше недавнее заявление о паузе в гастрольном графике некоторые расценили так, что вы собираетесь завязать с «Чайфом«…

— Близко нет такого. Даже не обсуждалось. Я получаю удовольствие огромное от того, что мы делаем. Сейчас мы «Зимнюю акустику» репетируем три раза в неделю. Я прихожу на полчаса раньше, ухожу позже, потому что мне нравится. Это необыкновенное счастье, играть с ребятами вместе. Это волшебство. Стоят четыре парня, я их всех знаю, как облупленных, четыре обычных парня начинают извлекать звуки, и вдруг это складывается. Начинает закипать. У тебя у самого мурашки бегут по спине, значит, что-то происходит. Это шаманство такое. А бывших шаманов не бывает. Это уже на всю жизнь, такая история. Работает или не работает — это другой вопрос. Шаман выходит, в бубен стучит, а дождь не идет, ничего не происходит. Но у нас пока все происходит. Мы бьём в бубен, дождь идёт.

— Есть такой, кстати, музыкант поразительный для меня, у которого уже не идёт дождь. Он всё время играет песни, которые написал много лет назад. У него были попытки писать новые песни, но, кажется, не вышло ничего. Это Юрий Антонов. С другой стороны, есть Пол Маккартни, которому 71 год, но несмотря на всё величие старых хитов, он продолжает создавать новую музыку… Что это за феномен такой?

— У Юрия Антонова действительно большое количество песен, которые прошли с людьми через всю жизнь. И тут дело не только в нём самом. Это массовые песни, не для меломанов. Обычный человек любит всё то, что у него уже лежит в его музыкальной барсеточке. И ему не нужны другие песни Юрия Антонова. Это реалии современного мира. Юрий Антонов — коммерческий композитор. Он всегда понимал, что напишет, издаст, это продастся и будет играть в ресторане. В советские времена, я думаю, что он очень большие деньги получал именно с ресторана, потому что в каждом ресторане играли его песни не по разу за вечер. Каждый ресторан подавал рапорт, какие песни исполнялись. От кассы процент шел именно авторский. Это был очень серьёзный доход. Ну, а теперь нет желания писать. У Пола Маккартни есть желание писать песни. Я в этом трагедии-то не вижу.

— Я почему, собственно, спросил… Себя на месте Юрия Антонова можете представить?

— Не знаю. Пока пишется. Я понимаю, что всё равно реже. Раньше альбомы выходили раз в год, потом раз в два года, сейчас понимаю, что с новыми песнями у нас альбом выходил в 2006 году. И вышел в 2013. 6 лет нужно было, чтобы сделать альбом, за который мне не стыдно. Песни какие-то возникают, ты их запишешь, а потом понимаешь, что можно и записать, но можно и не записывать. Ничего не изменится. Внутренний цензор всё равно существует. Если сомневаюсь, я её оставлю. Через полгода сам сыграю или послушаю… Каждая песня должна ведь быть как ребёночек. В конечном итоге сейчас есть вот эти 15 песен, ни за одну из них мне не стыдно. За каждой из них есть история, мои личные переживания и труд коллектива. Нам было интересно это сделать.

— Вы несколько раз говорили, что вас упрекают ещё и в том, что раньше вы писали бунтарские, революционные песни, а теперь нет. В этом же, кстати, сейчас обвиняют и Андрея Макаревича постоянно. Мол, где теперь эти его слова «не стоит прогибаться под изменчивый мир«…

— Слушайте, Андрею Вадимовичу исполнилось 60 лет. Требовать от него залезть на баррикады сейчас нелепо. Революция — дело молодых. Если вам хочется, если вы верите в эти идеалы, то это абсолютно ваше. Он для себя тоже какое-то пространство отвоевал. А те песни, которые он написал, они же не исчезли, они есть. Он просто к тем песням написал еще, другие, новые. Не взамен. Со мной происходит то же самое. У нас есть песня «Нет горизонта в этом городе». Это песня человека, которому за 50. А есть «Я ободранный кот». Песня 19-летнего пацана. Немножко пролетария. Потому что я таким и был. Я и сейчас где-то глубоко в душе остался этим пролетарием. Потому что я иногда неловко себя чувствую в каких-то таких бомондных компаниях. Просто время идёт, всё меняется.

— Кстати говоря, люди, которые вас слушают, со временем тоже меняются? Или это одни и те же лица?

— Слава богу, нет. Это было бы печально. Но всё зависит от зала. Если это Дворец Спорта, где танцевальный партер, ты видишь абсолютно молодых людей, 16, 18, 20 лет. Если зал «Космоса», то первые ряды самые дорогие, там сидят люди более взрослые и состоятельные. Но в проходах и на балконе жгут зажигалки и танцуют. Я очень рад, что у нас всегда есть новая аудитория, она обновляется.

— Последний вопрос. Телеканал «Дождь» смотрите? Сейчас многие говорят, что вот эти выключения канала из пакетов кабельных операторов — это давление и ограничение свободы слова. Как считаете?

— Иногда включаю. Телеканал «Дождь» в моё личное пространство не очень входил, потому что я для себя его называю телеканал «Нарцисс». Такого количества самовлюбленных людей в одном месте я вообще не видел. Их там специально отбирали, что ли? Красивые, умные, современные и дико любящие себя. И они убеждены, что их мнение самое правильное. У меня есть знакомые, которые там работают, и, когда я с ними говорю, они говорят: «Ну, ты что не смотришь?» Я говорю: «Не могу. Реально. Больше 20–30 минут, я понимаю, что начинаю нервничать, вы меня начинаете нервировать». Ну, что-то как-то не мой канал. И переключаю на National Geographic, и мне хорошо.

Я понимаю, что люди, которые повесили спутники, создали сеть, они вдруг понимают, что у них реально могут быть проблемы с руководством, вот из-за этих молодых, красивых. У них пожилая аудитория, у того же «Триколора», у них 80% — это люди за 50 лет. Их это нервирует почему-то. Слушайте, ничего личного. Нам кажется, что вы нашему бизнесу начинаете мешать. К ним же в офис никто не пришел, не сказал: «Так, телеканал «Дождь» закрыт. Продавайте, но не у нас». Вот такой мир. Это бизнес.

У этих же людей, которые сейчас работают на «Дожде», кто работал на других каналах, на радиостанциях, я спрашиваю: «Слушай, почему ты музыку хорошую не ставишь?» Мне говорят: «Вова, ты чего? Ты ребенок, что ли? На радиостанции у нас не стоит задачи популяризировать хорошую музыку, нести в массы культуру. Мы продаем рекламное время, это бизнес радиостанции». Так вот, эти владельцы, они точно так же. Хоть какого оно качества, если мешает их бизнесу, то зачем им этот головняк? Так устроен мир. Мне это тоже не нравится. Но никакого фашизма по отношению к этому я не вижу. Или им нужно подстроиться под рынок, или найти другую площадку.