О Чечне, семье и деньгах на парк: откровенное интервью директора ЦПКиО в последние дни его работы

10 февраля директор ЦПКиО Роман Шадрин сдаст свои полномочия и уйдёт с поста. Кто займёт его место, ещё неизвестно. Пока Шадрин дорабатывает последние дни, мы решили встретиться с ним и поговорить о том, что случилось с парком за время его правления, что за человек руководил ЦПКиО и куда он уйдёт.

Когда мы пришли к Роману Шадрину, он сидел за рабочим столом и разглядывал свои старые военные фотографии. Многие знают Шадрина как вспыльчивого директора с неординарными и спорными идеями, но мало кому известно, что он имеет звание Героя России.

— Из тех фотографий, которые вы смотрите, какая у вас самая памятная?

— Вот эта — это 12 февраля 1995 года, вывод батальона из Грозного. Здесь мне 28 лет, я командир разведбата, только [звание] майора получил. У меня из Чечни только вот эта одна фотография. Перед выходом на дело мы всегда говорили: не брейся, не мойся, за руку не прощайся, домой письма не пиши, от свечки не прикуривай, так что фотографий мало.

— На этой фотографии вы с отцом? 

— Да. Папа очень хотел, чтобы я был военным, — воспитывал так. У меня отец был фронтовик 1926 года рождения, и получилось в жизни так, что дед тоже воевал — в Первую мировую, Гражданскую — и погиб в 1941 году под Клайпедой. Отец войну закончил в Венгрии в 45-м. У отца было семь классов образования, он из многодетной семьи, учиться некогда было, хотя позже окончил техникум заочно, но он мечтал быть офицером. Он меня с детства воспитывал, чтобы я был пограничником, но я сильно упирался, классу к седьмому он меня переубедил.

— А до седьмого класса вы кем хотели быть?

— Художником — я очень хорошо рисовал, а потом хотел быть строителем, как папа. Но отец меня переубедил, и после десятого класса я поступил в Казанское танковое училище. В 1988 году я его окончил, а потом пошла военная служба в ГСВГ. От лейтенанта, командира взвода дорос до капитана, замкомандира мотострелкового батальона. Причём звание капитана я получил досрочно — в 25 лет я уже был капитаном, замкомандира батальона. После того как Союз распался, всем пришлось возвращаться на родину. Мне дали батальон и отправили в Волгоград. А потом — 1991–1993 годы, мы выживали, все чувствовали, что что-то будет на Кавказе. И наступил 1994 год.

— Вас отправили в Чечню? 

— У нас был учебный центр, и в августе 94-го я был назначен замначальника по курсу переподготовки, как нам говорили, студентов. В итоге оказалось, что мы готовили чеченскую оппозицию. За полтора месяца мы подготовили танковую роту, миномётную батарею и разведроту. Потом я в начале ноября 1994 года уехал в отпуск, а на второй день мне пришла телеграмма: срочно вернуться в часть. Вернулся — а там уже вовсю подготовка к вводу в Чеченскую Республику, я пошёл командиром штурмовой роты.

— Вы уже знали, что идёте на войну?

— Нет, сначала задача стояла, что мы заходим в Махачкалу — Дагестан. Но когда нас начали разгружать в Моздоке, тогда мы поняли, что пойдём в Чечню и реально будет война. Мне повезло, что со мной солдатики были все из моего батальона: водить боевые машины и стрелять умели все, основы тактики знали все. Я знал каждого солдата. В конце декабря мы вошли в Чечню. Мне дали задачу — на листочке нарисовали план консервного завода, дали самоходку (самоходную артиллерийскую установку. — Прим. ред.) и сказали, что моя задача взять консервный завод. Ну, взять так взять.

Зашли без потерь и взяли завод, там военных не было — были четыре боевика, но они сразу сдались. Тогда же был случай: выскочил смертник, и мне пришлось самому сесть за орудие — стрелять. Попал. КамАЗ рванул так, что мама дорогая. Потом мы два дня стрелялись. Мы несколько раз ходили на разведку в окрестности консервного завода, потому что по ночам постоянно долбили снайперы. Там мы обнаружили КамАЗ, загруженный минами, два склада с боеприпасами, два БТР замаскированных. Мы часть боеприпасов уничтожили, часть забрали.

Через несколько дней меня к себе вызвал Рохлин (Лев Рохлин, генерал-лейтенант. — Прим. ред.) и спросил: «Ты капитан, который мечтает быть комбатом?». Я сказал, что я. И он мне: «Иди принимай батальон — разведбат». И смотрит на меня через перебинтованные очки, спрашивает: «Испугался?». Я сказал, что нет.

— А на самом деле?

— В душе екнуло. Мы получили первую задачу — взять телецентр. Взяли его, вытеснили духов. После этого получили задачу выйти на Главпочтамт. Мы пошли без техники, потому что знали: как только броня загудит, то нас сразу… Мы практически дошли, и тут Рохлин на связь выходит и говорит: стой, закрепись на месте, утром прибудешь ко мне. Я утром к Рохлину, и он мне говорит: «Прошла утечка информации, тебя, по ходу, сдали. Мы поймали перехват — по улице Кабардинской идут русские, без техники. Вас там ждали». После этого нам дали бронетехнику и мы дошли до Главпочтамта. Там мы попали под обстрел и появились первые убитые. День повоевали и после этого решили пойти ночью, как они ходят. Хорошо, что дали огнемётчиков — Илья Панфилов там был, сейчас он мэр города Щучье в Курганской области. Мы вместе с ними заскочили в квартал, боевики не ожидали, и мы с ними стрелялись. 

Мы не могли пробиться к президентскому дворцу, там такое месиво было. Только выходим в подворотню — и прилетает выстрел из гранатомёта. Огнемётчик Женя Мишунин, мы до сих пор с ним дружим, принял все осколки на себя — его тяжело ранило, а меня контузило, но идти надо — приказ есть приказ. И мне солдаты говорят: «Мы боимся, комбат, первый перебежишь — если живой останешься, то мы пойдём». Я побежал с солдатом — живой, и они следом. Мы по площади, по битому стеклу проскользнули, не знаю, как нас Басаев (Шамиль Басаев, чеченский террорист. — Прим. ред.) проспал — мы прямо мимо него шли.

Мы залезли в бывшие дома нефтяного института, нашли подвал. Ко мне солдаты приползают, говорят, что слышали, как духи говорили, что русские в подвале сидят, они собирались дожидаться утра, обложить нас и — миномётами. Что делать? Назад идти — не пойдёшь, уже засекли нас. Пошли вперёд — через улицу перебежали в двухэтажное здание пекарни — сделали круговую оборону и около полутора суток там бились. У нас двоих ранили, ни воды, ничего нет, боеприпасы были на исходе, решили, что нужно выходить — сколько можно сидеть ещё день? И нас сожгут просто. Пошли на прорыв. У меня с собой была фотография семьи, я её привязал проволокой к лимонке — гранате Ф-1, сунул в карман, верёвочку протянул сюда (показывает за воротник). Думаю, если что — рвану. 

— А зачем фото примотали? 

— Чтобы и фотографии не осталось, чтобы боевики не опознали. Документов ведь не было, только фото семьи. Там на фото сыну неделя всего, этот снимок сейчас дома хранится. Но оказалось, что духи ушли — подошли наши морпехи и нас из окружения вытащили. Не успели мы пёрышки почистить, как новая задача — взять первый военный городок, там мы взяли богатый трофей — нашли установку «Град», полностью заряженную, оружие, боеприпасы, но самое главное — взяли архив. Они его не успели уничтожить. Там были личные дела, фотографии. Когда вернулся на базу, то командир удивился, что я живой. Дело в том, что у меня рация села и я на связь не выходил. Командир говорит: «Налейте этому майору». Я отвечаю: «Да я капитан». А он мне: «Дурак, ты уже неделю как майор. Похоронку по тебе не успели домой отправить».

После этого Борис Ельцин вручил Роману Шадрину орден Мужества за взятие Главпочтамта, а потом указом президента ему было присвоено звание Героя России и Ельцин вручил ему звезду Героя. После первой чеченской войны Шадрин окончил Военную академию, служил на военной базе в Армении, потом началась вторая чеченская война.

— Там я был начальником штаба полка, командиром полка, были бои в Бамуте, потом был военным комендантом города Аргун. Через какое-то время мне предложили перейти во внутренние войска, год я прослужил в Волгограде, и потом мне предложили стать замом командующего на Урале, в 2006 году я приехал сюда. Полгода я был в командировке в Южной Осетии. С декабря 2006 по июнь 2007 года официально был в составе миротворческих сил, неофициально был главным советником министра внутренних дел в Южной Осетии. В 2012 году принял решение уволиться.

— Почему?

— И усталость, и вторая семья появилась к тому времени. Сын родился. Ну и потом с некоторыми членами руководства не нашли общий язык. Вы же видите, мне палец в рот не клади. Я могу довольно резко ответить. Меня можно критиковать, но нельзя оскорблять.

— Чечня была больше двадцати лет назад, а вы многих по фамилиям помните, и какая погода была в день операций…

— Я даже помню первого своего погибшего солдата — Паша Вдовикин. Получилось так, что он меня собой прикрыл. Когда стрелял снайпер, первая пуля в меня не попала, а Пашка — за мной, после выстрела поднялся — и пуля в спину. Я его вытаскивал, но, к сожалению, он через шесть часов умер. У него было пробито лёгкое и перебит позвоночник. Дали посмертно орден Мужества. Не знаю, почему помню, никто ведь из бойцов трусом не был, а когда солдат стремится выполнить поставленную задачу, то память о нём долго хранится. Я, может, по фамилиям многих не вспомню, но на лицо помню всех. Когда мы возили гуманитарку в 2014 году, стояли в Донецке, перегружали её и приехали ополченцы. И один из ополченцев на меня долго смотрел, а потом говорит: «Здравия желаю, товарищ майор», а я ему: «Я не майор, я генерал-майор, а ты сержант Буреев — первая разведрота». Он удивился очень. Он был у меня сержантом в первую Чечню, вместе воевали в Грозном.

— Какой был самый страшный момент? Страх ведь не про трусость.

— Самое страшное — это первым через улицу перебегать, где Басаев был, когда мы Главпочтамт брали. Я вспомнил всё. Я бежал и думал: интересно, если пуля попадёт, то это как? Слава богу, не попала, но страшно было. Мы бежали вдвоём — я и солдат Лёша Шумихин. Мы с ним перебежали, захотели перекурить, но минут пять не могли сигарету прикурить, два коробка спичек изломали — руки так тряслись. Страшно было, когда у Главпочтамта в меня стрелял снайпер и перед лицом пуля прошла, попала в стекло — и осколками мне бровь посекло, я весь в крови и думаю: ну всё, убили.

— Не пыталась вас семья отговорить от военной службы?

— Мы, наверное, с первой женой из-за этого и развелись, она устала ездить везде со мной. Конечно, она переживала, в 29 лет седеть начала. Ей домой звонили, говорили: ваш муж убит. Потом звонят, говорят: извините, он ранен. И в третий раз звонят и говорят: ваш муж пропал без вести. Когда я в окружение попал, то жене из Грозного сразу позвонили. Потом, во вторую Чечню, у меня уазик расстреляли — 16 прямых попаданий. И уже кто-то тоже жене позвонил, она тогда с детьми во Владикавказе жила, сказали, что Шадрина убили. Тяжело, конечно. В первую Чечню похороны каждый день были.

— У вас сейчас два маленьких сына, вы им рассказываете про войну?

— Которому семь — он уже знает всё. Мы иногда с ним фотографии смотрим.

— Вы ему уже рассказываете, что вы стреляли в людей, в вас стреляли?

— Я в людей не стрелял, я стрелял во врагов. Он знает и про деда, и про меня. Когда старшему сыну было восемь — сейчас ему уже 26, — то они сидели с пацанами у общаги и пели песню «Комбат-батяня», и он говорил, что ему такие песни можно петь, потому что он сын начальника штаба полка. «У меня папка в Чечне духов мочит».

— Вы рассказываете такие вещи про Чечню — и, когда стало известно, что вы уходите, сравнили свою работу с войной. Это сопоставимо?

— В моральном плане. Три года были нападки, я просто не понимал почему. Я ведь пытался людям хорошо делать. Например, в ЦПКиО никогда так широко Масленицу не праздновали, но все почему-то промолчали. Все про эти могилки пишут, да, я согласен, что эстетически, может быть, не очень выглядят. Но мы придумали, как это облагородить, но никто не слышит этого. В парке я был на информационной войне. Опять же, памятник пельменю не я придумал, народ обратился. Говорили, что он на шляпу похож, но все по-разному лепят, у меня вот так дома делают.

— Можно сказать, что изменилось в парке в плане доходов с того времени, как вы пришли?

— Зимой 2015–2016 года каток принёс 3,5 миллиона рублей, а в этом году — только за январь 6,5 миллиона. Если бы было плохо, то люди бы не ходили, а цену мы не повышали на каток. В этом году мы больше половины коньков обновили. Вот только подписал документы, 21 пару списали, ещё 40 будем покупать. Давайте по видеонаблюдению посмотрим — было 36 камер, сейчас 128. Мы увеличили освещение, на 80% мы сделали энергосберегающее освещение. Платить за свет мы стали всего лишь на 15% больше, а осветили-то вон сколько. От Аллеи Ратной Славы и до выхода из парка люди раньше ходили в резиновых сапогах, а мы туда только асфальтовой срезки купили 80 тонн и закатали. В парке исчезли бродячие собаки. Было требование МВД, что парк нужно оградить, — мы закольцевали, поставили ограждение. У нас бомжи перестали ходить, закладки наркоманы не делают — раньше постоянно их ловили.

— Что с аттракционами в парке?

— В прошлом году мы списали шесть аттракционов, которые двенадцать лет не могли списать, потому что никто этим не занимался. На сегодняшний день уже готов договор с одной из фирм по программе государственно-частного партнёрства, в этом году будут установлены несколько аттракционов, аналогичные тем, что мы списали. Хотят детскую падающую башню и как в мультике «Карусель». Сейчас мы ведём переговоры о Маугли-парке для самых маленьких.

— Получается, что этим будут заниматься частные предприниматели, а не парк?

— Парк не вытянет покупать новые аттракционы при отсутствии достаточного финансирования со стороны города. А мы понимаем, что город не в состоянии выделить такие бешеные деньги на реконструкцию парка.

— А сколько город выделяет?

— В этом году вместе с налогом на землю выделили 43 миллиона. Это смешные цифры — у меня только зарплата сотрудникам составляет 80 миллионов. Остальное парк зарабатывает сам. Но если брать всё, что мы зарабатываем, плюс то, что даёт город, и вычесть из этой суммы 13 миллионов на охрану, 12 миллионов на коммуналку, 11 миллионов — налог на землю и текущие расходы (лампочки, туалетная бумага и прочее), — в итоге получается, что парк имеет право потратить от 600 тысяч до полутора миллионов свободных денег. Это ничто.

— При вас ещё землю передавали от области городу, перевели?

— Сейчас законодательно закрепляется перевод земли парка из области в город. Кадастровая стоимость земли была завышена — она стоила 2 миллиарда 400 миллионов, и меня такое положение дел не устроило. Мы снизили кадастровую стоимость в три раза. Соответственно, налог снизился с 30 миллионов до 11. Но опять же статус особо охраняемой территории никто не снял. С леса его ни в коем случае снимать нельзя, а то лес можно потерять. Следующий руководитель придёт, и ему надо будет думать, как с участка в 32 гектара снять этот статус особо охраняемых земель.

— Что нужно парку ещё?

— Реконструкция, а что предполагает реконструкция? Первое — это полная замена всех действующих инженерных сетей: канализации, водопровода, ливнёвки. Второе — капитальный ремонт дорожно-тропиночной сети, надо менять бордюры. Дальше — нужно лечить все газоны. Сейчас там грунт насыпной, сюда возили всё что ни попадя, и газоны быстро умирают. Мы считали, что только на газоны уйдёт 15 миллионов рублей. Нужно будет сантиметров восемь верхнего мёртвого слоя снимать, его вывозить, а сюда завозить нормальный чернозём и засеивать. Нужна полная замена или ребрендинг всех аттракционов.

— Это сколько денег надо, чтобы все аттракционы поменять? Один ведь стоит больше миллиона?

(Мои предположения о стоимости аттракциона рассмешили Шадрина) 

— Одни только хорошие американские горки стоят от 8 миллионов рублей. Это хорошие, которые прослужат семь-восемь лет.

— А есть инвестор, который готов зайти, купить и работать?

— У нас сейчас в парке работают ребята из Тамбова, и у нас с ними есть такой план, что они берут аттракционы на себя. Они были готовы вложить за три года порядка 80 миллионов рублей. Если зайдёт частник, то у парка появятся свободные средства. Например, контролёр-посадчик, слесарь переходят к нему, и он им зарплату платит, а не парк. И за электроэнергию тоже он платит. Вот и парку свободные средства.

— Что с тем аттракционом, который летом упал?

— Мы все были в шоке, я с дачи за 40 километров за 20 минут прилетел сюда. Мы его разобрали, а там внутри заводской брак. Срок эксплуатации у него небольшой был. Такой же аттракцион в Челябинске стоит — там разобрали, там всё нормально с ним. Там должна была идти цельная труба. На ней подшипник и колесо, а у нас труба меньшего диаметра вставлена в трубу большего диаметра, по кругу обварена, сверху вставлен подшипник, и сверху вставлено колесо. Этого просто так не увидишь. А карусель надломилась, когда уже практически остановилась, а если бы это было на полном ходу? Мы бы были не виноваты, но дети бы пострадали. Мы вызывали независимую экспертизу, прокуратура проводит проверку. Здесь есть вина завода-изготовителя, пусть прокуратура с ним разбирается. Вообще мы два раза в год приглашаем компанию, которая делает освидетельствование, — платим за это по 70–80 тысяч рублей. С этим делом строго.

— Вы говорили, что после ухода займётесь здоровьем, но всё-таки — вам поступали какие-то предложения?  

— Было предложение переехать в Крым и общественной работой заняться, но мы с женой решили остаться. Есть Уральская ассоциация героев, и буду ей заниматься. По большому счёту, парк мне уже неинтересен. Я дом начал строить. Думаю, что к весне что-нибудь придумаю, не пропаду.