«Мне не нравится, что войну романтизируют»: как екатеринбурженка ходит дорогами мертвых бойцов

Екатеринбурженка Ольга в свободное от работы дизайнером время бродит по лесам в поисках останков солдат, погибших во время Великой Отечественной войны. В поисковом отряде она специализируется на костях. Сейчас девушка переехала в Санкт-Петербург, но свое увлечение не оставила. О том, как проходят поиски, как удается опознать останки воинов и всегда ли этому рады родные погибших, Ольга рассказала E1.RU.

— Как ты попала в поисковики?

— Как и большинство людей, случайно. Я тогда активно ходила в походы, а один из моих коллег долго зазывал в поисковый отряд. Долго отнекивалась — боялась своей реакции на человеческую кость в моей руке. Но как-то раз мне было некуда поехать на майские праздники, он вовремя позвонил, и я впервые оказалась с ребятами на Синявинских высотах. Там каждый год традиционно собираются поисковики, открывают сезон. Место это известное — во время блокады Ленинграда тут шли самые кровопролитные бои. А я вообще лес люблю, компания подобралась интересная. И я как-то втянулась и осталась.

— Как выбираете район поисков?

— По картам, по журналам ведения боевых действий. Их сейчас в интернете навалом, кроме тех, что до сих пор засекречены. На месте людей распределяют по-разному, каждый отряд по-своему. Где-то все строго, распределяются сектора и назначаются группы — это особенно у тех поисковых групп, где детей берут с собой. У нас в отряде только взрослые, так что и режим поиска довольно свободный.

— С чего вы начинаете работы в лесу? Вот приехали вы на места былых боев и…

— И ставим базовый лагерь, то есть палатки разбиваем. Экспедиция обычно длится от недели до трех, так что какой-то комфорт обеспечить надо, обычно первый день уходит на это. По документам у нас обозначается зона поиска, там даже место постановки лагеря обозначено. Командир перед экспедицией по инстанциям ходит и все это утверждает. Подробностей не знаю, сама этим не занималась никогда. Радиус у поиска может быть разный. На сколько ног хватит на самом деле. И ходить можно по-разному. Можно участок в несколько сотен метров весь день топтать, но изучить его до миллиметра. Или за это же время протопать пару десятков километров. И часто результат будет одинаковый, тут уже вопрос твоей внимательности, аккуратности и удачи.

— Леса большие, как вы там находите людей, погибших десятки лет назад?

— Технологий поиска две. Самая старая — при помощи щупа. Идешь и тычешь им в землю, слушаешь. Каждый материал звучит по-своему. Как только услышал, что почва отозвалась незнакомо — начинаешь копать. Я своего первого бойца нашла, наткнувшись на валенок. Тут важно уметь слышать щуп, привыкнуть к нему и знать его реакцию. Кости звучат по особенному, дерево стучит глухо, металл — звонко. А кости — как-то средне. Вторая технология, это при помощи металлоискателя — он реагирует на личные вещи, оружие, детали обмундирования. Но эта технология не везде работает. На тех же Синявинских высотах земля настолько усеяна осколками снарядов, что звенит абсолютно все.

— Нащупали что-то интересное, что потом? Начинаете копать?

— Да. Но мы еще не знаем — интересное это или нет. Отозвался щуп как-то незнакомо — надо проверить, что там. Вскрываешь небольшой, сантиметров в 20, участок почвы и смотришь что там. Если у нас идеальный расклад и мы уткнулись в кость, созываем товарищей и вместе организуем подъем. Тут работаем как археологи — сначала мертвого бойца нужно «раскрыть». То есть осторожно снять землю так, чтобы не просто извлечь его кости и вещи, но и понять, как он лежит, что у него за ранения были, какая вообще сохранность тела. Это все может подсказать, как боец погиб. О том, кто он, кем служил, скажут только личные вещи, обмундирование и оружие. Верхний слой грунта снимаешь тонкими слоями, раскрываешь так называемый археологический стол. То есть участок аккуратно разрытой земли, на поверхности которого видны остатки погибшего солдата (или солдат).

Это может быть огромный раскоп, мне доводилось бывать на захоронениях, глубина которых достигала нескольких метров. И лежать там может множество погибших. Но все равно, когда ты дошел до костей, копать приходится исключительно маленькой садовой лопаткой, чтобы ничего случайно не повредить. В среднем, если у нас песочек, мы вдвоем с подругой откапываем одного бойца часа за два. А вот если почва каменистая или болотистая, тут процедура может затянуться. Если чернозем, как у нас на Урале, тут все от его сухости зависит. Пока сухой — все быстро. А вот если мокрый, то туши свет — его сначала лопатой не пробьешь, потом от лопаты его не ковыряешь.

— Как-то документируете свои работы?

— Мы все тщательно фотографируем и заполняем отчетную документацию — это необходимо для того, чтобы бойца захоронили. Нельзя просто притащить в инстанции мешок с какими-то костями и сказать «Здравствуйте, я вот тут что накопал». Приходится снимать все этапы. Сначала просто все этапы работы, потом на эксгумационный баннер. Ткань, на которой обычно печатают рекламу, кусок примерно метр двадцать на метр восемьдесят. На нем при помощи масштабной линейки рисуем тело и выкладываем кости в правильном анатомическом порядке. И опять снимаем. Это опять для отчетности и для того, чтобы личность бойца установить. Тут часто помогают старые травмы, которые он мог еще до смерти получить — кости хранят их следы. Отдельное внимание черепу и зубам. Это делается для того, чтобы потом по этим фотоотчетам можно было восстановить картину гибели и по скелету попытаться установить пол и возраст.

— Как и насколько точно определяете возраст погибшего?

— Точно возраст не определить — с погрешностью в пять-десять лет. Его обычно по черепу устанавливают, точнее по швам на нем. Все швы в человеческом черепе срастаются примерно к 80 годам. Вот по степени сращивания возраст обычно и устанавливают. Проще всего молодых парней вычислять — у них еще зубы не стерты. Еще у основания черепа, где он крепится к позвоночнику, есть небольшой шовчик, который полностью сращивается примерно в 18–20 лет. То есть если находим бойца, у которого этот шовчик не сросся — значит он погиб совсем молодым. Сложнее с возрастными людьми, там погрешность куда больше.

— А какие-то вещи, экипировка, оружие? Что обычно находите в относительной сохранности?

— Ну полную сохранность можно найти разве что в карельских болотах или в синей глине. А так часто находятся фрагменты валенок, шинелей, другой одежды. Целый костюм, конечно, не найдешь, он разлагается, но куски остаются. Еще боеприпасы находим — по ним можно определить, что это за боец. Род войск и часть вряд ли, но хотя бы поймем наш это или немец. Вообще лучше всего сохраняется металл — пряжки, пуговицы фляги, кружки. Оружие рядом с телами обычно нет — его живые собирали у убитых. Мертвым не нужно, а живым хотелось дальше жить. И наши и немцы своих погибших не только разоружали — раздевали и разували, чтобы самим дальше воевать. Обувь нередко остается, но она вообще не показатель — наши снимали ботинки с убитых немцев, немцы тащили советские сапоги. Так что определять принадлежность тел по обувке дело очень ненадежное.

— Я часто читал о немцах, которые зимой 41-го не имели зимней формы и оттого раздевали наших бойцов. Наши тоже в немецкие шинели кутались?

— Представь, ты на войне. Твоя форма рвется, обувь изнашивается. А взять новой неоткуда. Ты убиваешь немца — ты его раздеваешь и разуваешь, чтобы жить и воевать дальше. Иногда попадаются тела одеты в ворох разного обмундирования — и нашего и немецкого. И понять, чей это боец по экипировке очень сложно. А вот боеприпасы — куда лучший ориентир. При бойце часто остаются гильзы от патронов, которые он перед смертью расстрелять успел. Калибры у нашего и немецкого оружия были разные, поэтому трофейными стволами пользовались не так уж часто — где патроны для него брать? Нет смысла на себе чужое железо таскать, обычно немцы свое подбирали, наши — советское. Еще хороший ориентир всякий металлический скарб — вилки, ложки, котелки. У нас и у немцев они разные были, так что по ним вполне можно определить, из какой армии их погибший обладатель.

Сама я в оружии и экипировке не особо разбираюсь, это у нас парни в основном любят. У меня лучше всего работать с костями получается.

В идеале, конечно, найти смертный медальон — маленький пенал, в котором на бумажке написаны данные бойца. Часто от этого клочка остаются лишь фрагменты, но даже обрывочные сведения очень помогают в установлении его личности.

— Можно ли по останкам что-то сказать о погибшем? Хотя бы род войск?

— Обычно нет. Относительно легко вычисляются некоторые специальности — связисты, по катушкам кабеля, которые они с собой таскали. Медсестры или санитары — по медицинским принадлежностям. Например, индивидуальные перевязочные пакеты — они иногда так сохраняются, что хоть сейчас раненого бинтуй. Упаковка герметичная, из материала типа брезента. Вскроешь его, а там белый бинт, стерильный с виду — будто и не лежал 70 лет в земле. Колбы всякие стеклянные.

— Какие находки особенно запомнились?

— В прошлом году работала на большом захоронении, я поднимала одного бойца. В кармане у него нашли два стекла от противогаза, а между ними зажаты две фотографии — мужская и женская. Маленькие совсем фотки. Кто на них — можно только гадать. Может, это он с женой, может, родители погибшего. Но тут понимаешь — у тебя в руках глубоко личная вещь бойца, который погиб на той войне. Это непередаваемые ощущения — это как будто в руках историю держишь. Меня тогда аж на слезу пробило. Но такие находки — очень большая редкость.

— Что с останками происходит потом, когда вы их извлекли и сфотографировали?

— Кладем их в мешок, подписываем его и в таком виде они хранятся до захоронения. Вокруг места, где найден боец, обязательно проверяем землю — вдруг тут еще кто-то есть. Осматриваем местность в районе. Особое внимание бывшим укреплениям — блиндажам, окопам, стрелковым ячейкам. Такие вещи в лесу привычному глазу сразу заметны — надо искать слишком правильные очертания на местности, каких в природе не бывает. Блиндажи все давно обрушились и выглядят как прямоугольная яма. Ячейки — неглубокие ямы овальной формы. Траншея выглядит просто как канава, достаточно глубокая. Все это обычно сильно выбивается из привычной картины леса. Ну и от типа укрепления тоже многое зависит — если в стрелковой ячейке скорее всего один боец лежит, то в окопе их часто несколько. Хотя на самом деле никогда не угадаешь — можно три недели ходить и никого не найти, можно за раз роту откопать.

— Итак, район проверили, кого-то нашли и извлекли. Что дальше?

— Если есть вероятность опознать погибшего, его вещи складываются в отдельный мешок, чтобы потом передать родственникам. Когда они дойдут до них — неизвестно. Родственников иногда приходится искать годами. Если удается их вычислить, то им сообщается, на каком мемориале захоронен их боец и передаются его вещи.

Хоронят погибших обычно на мемориалах. Перед майскими праздниками, в начале сезона. Мы туда заранее приезжаем, предъявляем отчетные документы, раскладываем по гробам. В назначенное время проходит церемония — бойцов отпевают, оказывают им воинские почести, потом хоронят. В одну большую братскую могилу складываются все гробы с останками погибших, найденных в прошедшей экспедиции. Как-то раз в одну такую могилу опустили около тысячи гробов — столько бойцов за 3 недели нашли. Это только советские бойцы, конечно, немцев мы их представительству отдаем.

— Кроме работы «в поле» вы еще и поиском родственников занимаетесь? Как это происходит?

— Возвращаемся к солдатским медальонам. Если он нашелся и если бумажка в нем не истлела полностью и если она заполнена — есть зацепка. Но не все так просто, ведь часто солдаты ничего не писали в эти бумажки — было поверье, что если ее заполнить, точно погибнешь. А если заполняли не химическим карандашом а ручкой, то надписи часто расплываются до полной нечитаемости. Иногда, конечно, случается, что находится медальон с полностью заполненными данными и они читаются. Но это редкость, чаще всего вокруг такой находки начинается целый детектив. В прошлом году, например, нашли медальон настолько оплавившийся, что мы сами не рискнули его вскрывать и отдали на экспертизу. В Казани есть специальный центр, который изучает такие находки. С их помощью установили владельца.

Второй путь — личные вещи. Их часто подписывали — котелки, фляжки, ремни, ложки. Если на них выцарапана фамилия, то это уже след. Потом идем в интернет, там сейчас много баз данных — например «Мемориал». Вводим фамилию бойца и в идеале быстро находим его данные. Но бывает так, что поиски родных погибшего затягиваются на годы.

Например, тот самый оплавленный медальон. По идее, в нем должны быть следующие данные: ФИО, год рождения, место жительства, место призыва и данные родственников, к которым можно обращаться. Все это на бумажной полосочке шириной сантиметра в 4. Конкретно в том медальоне (на фото ниже), бумажку время не пощадило, и остались только обрывки информации. Вот с этим ребусом, например, мы год возились.

— Как вещи родственникам передают?

— Мы с ними связываемся, сообщаем. Иногда отсылаем почтой, но чаще лично передаем — либо они сами приезжают, либо мы к ним едем, если есть возможность. Разные ситуации случаются. У меня, к сожалению, бывало и так, что находишь родственника, а ему это не интересно. В этот момент бывает очень обидно — за потраченное время и силы, за погибшего бойца. И даже непонятно, откуда у его родственника такое безразличие. К счастью, это редкие случаи. Обычно люди радуются.

— А какие эмоции вы видите, когда передаете вещи погибшего?

— Каждый раз при встрече с родственниками немного потряхивает. Встречают по-разному. Обычно чем меньше города, тем люди душевнее. В прошлом году, например, мы ездили в Ярославскую область, в одну деревню — отвозили вещи погибшего. Так нас все местное население встречать вышло, чтобы посмотреть, как вещи передаются. Но много о смерти бойца мы им рассказать не можем. Можно примерно предположить, в каком сражении он погиб, но как именно, в каком конкретном бою — это сложно. Часто уже родственники нам многое рассказывают о погибшем. Иногда много интересного узнаешь — как на фронт бойца провожали, в каком звании он служил. Однажды мы так останки летчика отдали его брату — тоже фронтовику. И он нам рассказал, что в последний вылет погибшего сам провожал и в самолет садил.

Вообще по поводу эмоциональности… Знаешь, когда стоишь на захоронении, а вокруг здоровенные, суровые мужики-поисковики, гроб давно погибшего бойца в землю опускают, у кого-то из них одинокая слеза по щеке катится. И это не слабость. Просто действительно пробирают такие моменты.

— Тебя как-то изменило это увлечение? Может фанатом военной истории стала, книг по этой теме много читаешь?

— Про военную историю это не особо ко мне. Работа в отряде хороша тем, что у каждого есть специализация. Кто-то изучает карты, кто-то читает книги и разбирается в экипировке. Интерес к войне, конечно, повысился, теперь абсолютно по-другому заходишь в музеи. Но специализируюсь именно на костях.

— Не раздражают фильмы про Великую Отечественную — они часто имеют сильные отклонения от реальных событий? Не злят эти несоответствия?

— Бывает, что раздражают, а что поделать? Это кинематограф. Мне скорее не нравится общая тенденция — романтизация войны. Я считаю, что это последнее, что нужно с ней делать. Война не может нравиться. У нас сейчас даже реконструкции боев больше похожи на шоу — ах, какие у нас бравые ребята всех так весело перестреляли. Война не веселое дело — это негатив во всех ее проявлениях.