«Нельзя делать из людей врагов»: Татьяна Мерзлякова — о сквере, пытках в колониях и домашнем насилии

Сегодня, 10 декабря, в мире отмечается День прав человека. За соблюдением прав жителей Свердловской области с 2001 года следит омбудсмен Татьяна Мерзлякова. Мы поговорили с ней о том, какой урок надо вынести из событий в сквере, почему много жалоб на пытки в колониях — это и хороший сигнал тоже, нужен ли закон о домашнем насилии и почему из больниц увольняются врачи.

— Вы говорили, что хотели бы работать в СПЧ над вопросами реформирования правоохранительной системы. Это касается реформы ФСИН?

— Это касается всей правоохранительной системы — и полиции, и ФСИН, и судебных приставов. Мы занимаемся защитой прав потерпевших и понимаем, что часто потерпевшие ничего не получают, даже если есть решение суда, в котором четко обозначена сумма. Мы видим сегодня, что и МВД, и другие структуры (я в своем докладе это пишу, кстати) порой затягивают историю до последнего, футболят. Участковые отказывают в возбуждении дела, прокуратура против, полиция снова отказывает. Это неправильно.

Если какие-то жесткие нарушения мы видим на уровне ответственности Свердловской области, с этим можно работать. Сегодня здравоохранение — горячая точка, но мы с этим справимся, я совершенно спокойна. Научимся работать и в соцсфере, тем более у нас такая непростая и интересная ситуация с гражданским обществом.

Они ведут вперед, и государству надо просто за ними если уж не успевать, то пробовать идти. А вот федеральными структурами у нас никто не занимается, я вынуждена это признать. Поэтому я бы хотела войти [в эту комиссию] и, может быть, войду.

О пытках в колониях

— Буквально сегодня появилась информация, что… (интервью записывалось 4 декабря. — Прим. ред.)

— Вчера. Первый раз вчера это появилось.

— Да, статистика по пыткам в колониях (портал «Нужна помощь» опубликовал рейтинг регионов на основе данных, полученных из СК, Свердловская область возглавила топ-10 по количеству жалоб на пытки в колониях за 2015–2018 годы: 5 уголовных дел, 720 сообщений о преступлении. — Прим. ред.).

— Я знаю, надо мной некоторые сильно ерничали, когда я сказала, что с одной стороны это хорошо. Что хорошего следует из этой статистики? Все годы я считала самым большим грехом ФСИН — когда не выпускается почта [от осужденных]. Поверьте, это бывает. И я с таким усердием ездила по тем местам, откуда мне пришло всего два-три письма. Вы думаете, все с радостью штампуют письма «А меня сегодня администрация наказала несправедливо»? Нет. Но сейчас мы всю почту выпускаем. Многие считают, что во всех колониях так, но нет, над этим вопросом надо много работать.

Во-вторых, конечно, это много — пять уголовных дел. Если вспомнить эти колонии — 5-я, 54-я, 2-я. Я могу подтвердить, что там действительно были преступления и это страшно. Почему они происходят? Мне кажется, потому что несколько лет не было начальника [ГУФСИН по Свердловской области], все время были врио, система не выстроилась, система немножко разболталась. И потом каждый из врио ставил начальниками колоний каких-то порой даже случайных людей.

В-третьих, у нас в регионе самая большая в России уголовно-исполнительная система, это не надо забывать. Нигде нет столько осуждённых, сколько у нас. Я недавно была в Намангане (Узбекистан) с нашей делегацией, там на три области численностью 10 миллионов жителей находится одна колония, в которой сидит 1060 человек. У нас в области условно 5 миллионов жителей и 27 тысяч осужденных. Какая-то жестокость есть, нужно думать о гуманизации наказания, смотреть, почему мы столько сажаем, почему настолько жестоки.

Ну и также не секрет, что в колониях находятся далеко не ангелочки и им хочется тоже как-то отомстить за то, что их дисциплинарно наказывают. Часто жалобы не подтверждаются, но есть и те, которые подтверждаются.

А есть страшные жалобы. Неслучайно я, не будучи великим пиарщиком, вывела в эфир интервью с Дмитрием Лошагиным, чтобы все знали, что пытки есть. Там возбуждено уголовное дело, естественно. После этого, кстати, наступило затишье, нет ни одного уголовного дела о пытках в колониях, потому что никому не хочется светиться в эфире. Журналистов иногда боятся значительно больше, чем прокуроров, потому что прокуроры молча работают и наказывают, а позор, который дает публичность, перенести тяжело.

— Вы после этого еще встречались с Лошагиным?

— Нет, мой сотрудник встречался. Спокойно пока сидит. Я следила за этим уголовным делом. Вообще у нас были разные дела, иногда мы поднимали столько шума по пыткам, как это было по делу о гибели осужденного Л., которого работники колонии № 2 серьезно избили, в результате он умер.

Это было давно, мне казалось, что все СМИ об этом писали. И после этого было ощущение, что больше такого позора никто не захочет. Суд над сотрудниками колонии № 2 должен стать уроком для тех, кто силовыми способами наказывает заключенных. Нет, видите, повторяется. Почему — я понять не могу.

— В сентябре в ИК-2 несколько десятков осужденных нанесли себе порезы. Выяснилось, из-за чего они это сделали?

— Я выходила туда, тоже очень непростая ситуация. Там конфликт не только административный, вторая колония всегда отличалась тем, что администрация очень любила привлекать осужденных и выстраивать иерархию, кто кем командует. И всегда с этим кто-то был не согласен. В этот раз тоже не администрация, а назначенные ей люди проявили себя так, что у других осужденных возникла потребность сопротивляться. Прокуратура этим занимается.

О протестах в сквере

— Одна из главных тем этого года — протест против строительства храма в сквере у Драмтеатра. Вы пришли туда не в первый день?

— Нет, я, наоборот, первые два дня там была, а потом улетела в Казань, у меня был день рождения, и я его много лет не отмечаю дома. Улетая, я была уверена, что все обойдется, но ввели силовые структуры, и с этого дня все началось. Я все равно считаю, что я находилась внутри власти, не внутри гражданского общества, а все-таки внутри власти в тот момент, когда шли переговоры.

Губернатор меня приглашал на все мероприятия, я высказывала мнение от имени людей. Если еще одна такая ситуация повторится, я буду публично называть некоторые имена [представителей] силовых структур, которые остались за бортом, а принимали решение именно они.

В таких случаях государству надо быть осторожнее и слушать всех. Там пересеклись четыре разных мнения о развитии событий: олигархов, православных, администрации города, губернатор сразу обозначил свою позицию, и еще появился штаб полпредства. И очень часто они не сотрудничали друг с другом. На мой взгляд, не случилось того понимания, которое могло бы остановить это все на третий день. А оно могло быть остановлено. Мы раньше останавливали и не такое.

Среди задержанных и сегодня осужденных оказалась масса абсолютно случайных людей. Я когда пришла в спецприемник, ошалела. Я бываю практически на всех акциях и впервые за всю свою практику увидела столько случайно задержанных, а сейчас — случайно судимых.

— Вы участвуете как-то в их судьбе?

— Естественно. Слежу за каждым буквально.

— Удается что-то сделать, уменьшить наказание?

— Я не знаю, почему судья принимает то или иное решение. Конечно, я была в шоке от того, что довели до суда дело Вадима Николаевича Панкратова, этот человек все время со мной советуется… Я пишу очень резко в своем итоговом ежегодном докладе, что нельзя делать из людей врагов. Но… Если бы решение принимала только областная власть, то, наверное, врагов мы из людей не делали бы, там можно было договориться.

— Как вы думаете, власть сделала выводы?

— Не знаю. Потому что награды себе ищут как раз те, кто их не заслужил. Что такое награда за урегулирование [протестов]? Да их нельзя было допускать! Совершенно, абсолютно нельзя было допускать, на ровном месте строить конфликт.

— Вы сказали, что в следующий раз будете публично называть представителей силовых структур, которые остались за бортом. Что это означает?

— Они в публичном пространстве не звучали. В публичном пространстве же виновными и ответственными сделали либо Высокинского, либо Куйвашева.

Зачем агрессия? Из Екатеринбурга пытаются сделать город, из которого пойдут какие-то сопротивления — Ельцин-центр и прочие ярлыки. Хотя это нормальный хороший город с хорошим гражданским обществом и хорошим настроением людей.

Но я никогда не соглашусь, что это были просто люди, которые просто шли и гуляли. Все равно кто-то должен брать ответственность на себя и со стороны людей. Люди могут просто идти, но тот, кто начал этот конфликт, он должен нести какую-то ответственность. Ведь если завтра что-то там взорвется, не дай бог какая-то провокация — кто будет отвечать?

Мне очень тяжело дался сквер и храм. С 2011 года (когда были протесты на Болотной. — Прим. ред.) как минимум 9 лет нашей работы по мирному сосуществованию гражданского, даже политического общества и властей в акциях протеста закончились вот так некрасиво. И они могли закончиться по-другому.

Об увольнениях врачей, домашнем насилии и сектах

— Недавно произошло убийство, потрясшее Екатеринбург, — 9-летний мальчик умер, как считает следствие, от рук своих родителей-сектантов. У вас бывают обращения, связанные с сектами?

— Есть эта тема, обращались мужья, чьи жены уходили в секту, забирали детей, и, наоборот, и мы пытались вытащить их из этой секты. Но, мне кажется, в этой ситуации не сработали те службы, которые должны были это делать, ведь никто не может знать, как живет ребенок, лучше, чем детский сад, школа, участковый. У нас так много служб занимаются защитой детей, и никто не защитил парнишку. Это было очень больно. Мы наблюдаем, что будет с этой религиозной организацией, следим за ходом расследования.

Надо очень серьезно отнестись не только к этой организации. Идут жалобы на секты, которые вымогают жилье. Мы несколько раз применяли структуры медиации, чтобы переубедить женщин. На начальном этапе удавалось, а если она уже стала сильно верующей — нет. Она уходит, уезжает в какую-нибудь Удмуртию, был такой случай. И самое страшное, женщины начинают требовать отдать им с собой детей.

— Вы заступались за студента УрГЭУ, которого хотели отчислить [из-за того, что он подписан на ЛГБТ-сообщества в соцсетях]. Как у него дела?

— Все нормально. Мы договорились, что он мне пожалуется сразу, как начнутся проблемы. Пока не жаловался.

— Несколько скандалов с врачами произошло в этом году. Увольнение онкологов, заявление об увольнении хирургов в Нижнем Тагиле, коллективное письмо о низких зарплатах докторов из ОДКБ, уголовное дело гинеколога из Новой Ляли...

— За Новой Лялей мы сильно следили, именно мы просили эту адвокатскую контору выйти на защиту врача в суд. Я очень признательна, что прокурор Свердловской области, мы с ним общались на эту тему, лично взял это дело себе на изучение и не стал писать протест на прекращение дела. Это дело о том, что мы путаем мотивацию распространения наркотиков и превращаем лечение в какую-то процедуру. Мы либо должны полностью соблюдать процедуру, либо лечить человека, которому больно.

Другое дело — организация труда. Сразу в трех больницах конфликты (Демидовская больница в Нижнем Тагиле, Свердловский онкоцентр и Областная детская клиническая больница. — Прим. ред.) Если понаблюдать, во всех трех были в свое время сильные главные врачи.

Таким, как просто поговорить с доктором, просто понять доктора, просто стимулировать доктора. Вы понимаете, все до одного врачи рассказывают практически одно и то же: я написал заявление, после этого со мной даже не разговаривали. Все три ситуации отличаются этим. И это ведь не только в больницах, и в других сферах то же самое есть.

В любом случае человек, который написал заявление об увольнении, требует внимания. Кто их [главврачей] отучил проявлять внимание к человеку, я не знаю. Возможно, дикая занятость, возможно, то, что сегодня мы всех строим по стандартам... Но какие стандарты, когда люди не могут попасть к врачу первичного профиля? Поэтому, мне кажется, все-таки не хватает нашим руководителям чуткости и внимания. Надо разговаривать с людьми, мне кажется, это основная причина.

— Очень много споров вызывает готовящийся закон о домашнем насилии. Как вы к нему относитесь?

— Недавно 25 лет отмечал наш кризисный центр для женщин и детей, переживших насилие в семье, — «Екатерина». Я с этой организацией с первого дня. Не так давно помогала им войти в женскую колонию, чтобы пообщаться с осужденными. И недавно они озвучили цифры: 39 женщин в этой колонии сидят за убийство гражданского или официального мужа, это уже повод сказать, что у нас не все ладно, согласитесь.

39 женщин убили своих мужчин — родных, любимых. Что происходит? И 37 из них [до того, как совершить преступление] обращались за помощью в полицию. Никакого толка не было. Еще страшнее для меня, что в соцполитику они не обращались совсем. А мы вкладываем в соцполитику большие средства. Значит, что-то неладно.

Был пример — спасали одну узбечку от мужчины, она с детьми дома сидела, а он ее бил каждый день. Мы приехали, она языка не знает, объяснить не может, но то, что она нам показала, это жутко. Мы ее спасли — выдворили в другое государство, а он здесь остался. Думаю, что он уже не поедет за ней.

И когда [критики законопроекта] говорят, что нашу семью хотят разрушить, что наместники с Запада приходят и так далее... Я не сторонник того, чтобы за первую жалобу учителю, что меня папа как-то не так наказал, изымать ребенка из семьи. Вот этого не должно быть. Но мы должны смотреть, чтобы ничего не привело к тому, чтобы действительно ребенок подвергался насилию. Если больно — это первый признак того, что с семьей надо работать.

Тема очень важная, и ее надо обсуждать. Другое дело, что тот, кто никогда не работал с НКО, говорит — почему государство позволяет неправительственным организациям вмешиваться в семью? Знаете, я где-то с этим соглашусь, но есть люди из НКО, которые могут вывести человека из кризисной ситуации. Больше всего протестов именно по поводу того, что негосударственные организации вмешиваются в семью. Конечно, хотелось бы чтобы никто не вмешивался, но трагедии происходят, я вам цифры назвала, они говорят о чем-то страшном.

Да, неправительственные организации тоже всякие могут быть. Нужно, чтобы было корректно все, чтобы семье не был нанесен ущерб, чтобы помощь была оказана. Но закон нужен.